Большие настенные часы всё ещё мелодично и без фальши, разве что немного дребезжа и по-стариковски замедленно, размерено и важно, пробили двенадцать раз. Они могли себе это позволить – в следующем году исполнится почти сто лет, как они поселились в этой семье, стали её членом. Сначала их поместили на высокой, крепкой стене просторной комнаты в красивом каменном доме и провисели они там больше восьмидесяти лет, а потом перебрались на эту хлипкую стену панельного дома, где они тоже висят уже десятый год, висят в этой, так смешно называемой – «большой» комнате! За всё долгое пребывание со своего места с прежней стены их снимали всего-то раз пять и то на время ремонта, чтобы поклеить новые обои. А вот на этой стене видимо им придётся висеть до самого своего конца. Обои были светло бежевые с довольно крупными венками-букетами белых цветов, горделиво именовавшиеся «шаляпинскими». Остальное пространство по соседству с часами, как на прежней стене, так и сейчас, занимали разнообразные тарелочки с изображением различных городов, деревянные игрушки, фарфоровые консольки с миниатюрными вазочками и прочие прелестные мелочи – сувениры, привезённые из многочисленных творческих поездок, командировок и туристических экскурсий обитательницами этого неизменно уютного жилища, родными сёстрами: старшей Златой Матвеевной и младшей Диной Матвеевной, разница в возрасте самая обычная – семь лет.
– Ну вот, уже и полдень, а я ещё не готова! Дина, а Дина, – Злата стояла у высокого трельяжа карельской берёзы и тщательно осматривала себя в зеркало поворачиваясь то одним боком, то другим, отражаясь во всех его трёх створках, – я говорю, Дина, как я сильно похудела за последнее время, – Злата жеманно вздохнула, – это платье уже на мне как на вешалке висит… может то синее одеть? А? Ты как считаешь? – растягивая слова Злата опять продолжила пытать суетящуюся на кухне Дину.
А вот причёска сегодня ей нравилась, седина даже облагораживала, и её карие, почти чёрные глаза смотрели вполне удовлетворённо на коричневое с крупными экзотическими бежевыми цветами платье: ни так уж оно и висело на её чуть- чуть похудевшей, но вполне статной фигуре.
– Я ничего не слышу, что тебе опять не нравится? – сгорбившаяся Дина в ситцевом халате с короткими рукавами вошла в комнату, неся перед собой на вытянутых худых, с перекрученными венами руках большое блюдо с пирогами, поставила на накрытый белой скатертью овальный стол, оправила задравшийся фартук и внимательно посмотрела на сестру, – ну и что тебя таки не устраивает? – и с нежностью добавила, – да, м-м-м немного похудела, но этого совершенно незаметно постороннему глазу, оставайся в нём- оно тебе больше идёт, синее всё-таки бледнит.
– Ты так считаешь, тогда можно я твои коралловые бусы одену?
– Конечно, Златочка, они тебе всегда шли, а к этому платью тем более.
Всё это Дина говорила не переставая расставлять на столе заранее извлечённые из резного, огромного буфета праздничные тарелки, раскладывать начищенные ею вчера серебряные столовые приборы, ставить по росту высокие хрустальные фужеры и малюсенькие бочонки- стопочки. Старшая сестра продолжала приводить себя в порядок уже отойдя от зеркала: теперь она копалась в чёрной лаковой шкатулке, перебирала кольца, примеряя их по очереди на длинные жилистые пальцы, откладывала не найдя подходящего, покачивала головой и, когда наконец нашла серебряный перстень с крупным сердоликовым кабошоном, удовлетворённо заключила:
– Ну вот, теперь я готова. Тебе помочь, Дина? – та отрицательно покачала головой.
– Сядь, отдохни, я почти всё сделала. Пойду переоденусь, скоро придут, а я в таком виде, кошмар!
И она взяв со спинки стула висевшее серое в мелкий цветочек платье, пошла переодеваться в Златину комнату с трельяжем.
Злате вчера исполнилось 87 лет, а сегодня сёстры ждали гостей, чтобы отметить это чудесное событие. Должна была прийти приятельница Тонечка, возможно с мужем, и племянник Юрочка, возможно с женой, ну и безусловно преданная Муся.
* * *
Злата в молодости была красива той яркой красотой еврейских женщин, которая пленяет своей восточной таинственностью и обаянием. Её живые, озорные глаза всегда выражали бесконечное любопытство, удивление и некую детскую наивность, небольшой негритянский носик с расширенными ноздрями и красиво очерченные полные губы дополнял нежный румянец на едва смуглой коже. Бог наделил Злату и ещё одним бесценным даром – у неё был от природы поставленный глубокий низкий голос. Злату рано отдали учиться музыке по классу фортепиано, а по окончании музыкальной школы она без особого труда поступила в Гнессинское училище на вокальное отделение. Все преподаватели и, в первую очередь сама Нина Александровна Вербова, прочили ей блестящую карьеру на оперной сцене. Её меццо-сопрано сравнивали по тембру с голосом знаменитой Обуховой. Но блестящей оперно-эстрадной карьере не суждено было состояться – у бойкой и озорной с виду Златы появлялся панический страх, как только она оказывалась на сцене одна и, чувствуя на себе внимательные взгляды публики, даже одного единственного зрителя, почти теряла сознание, голос пропадал и ничего с этим поделать было невозможно, никакие внушения родителей и друзей, педагогов и психологов, ничего не помогало. Петь она могла только в хоре, на сольной карьере был поставлен большой жирный крест! Это была одна из трагедий её жизни.
Другой трагедией стала её влюблённость в своего двоюродного брата Марика. Их матери были родными сёстрами; Марик был родом из Винницы, окончив школу, он приехал учиться в Москву, поступил в Художественное училище, которое блестяще закончил, домой он разумеется не вернулся, а так и остался жить в Москве, где-то работал, но в основном вёл богемный образ жизни свободного художника, снимал комнату на далёкойокраине в Лосинке.
Иногда он заходил к своим родственникам в Замоскворечье. До войны вся большая четырёхкомнатная квартира принадлежала семье Гольдманов, то есть родителям Златы и Дины. Места вполне хватало, чтобы приютить на ночлег любимого племянника.
Злата ждала этих коротких встреч как манны небесной, всё существо её трепетало при одной мысли, что вечером она увидит его крепкую, мускулистую фигуру, сможет любоваться его глубокими, чуть навыкате тёмными глазами, а если в коридоре он и прижмёт её ненароком, то счастье – вот оно счастье, жгучими стрелами пронзит всё её гибкое послушное тело, проникнет глубоко в грудь, в самое бешено-колотящееся сердце и электрическим разрядом пробежит до самых кончиков пальцев обессиленных рук и ног.
О её тайне знала только Дина, которая в сущности была ещё ребёнком, угловатым пятнадцатилетнимподростком, но больше Злате делиться было не с кем: матери она стеснялась сказать, а маленькая молчаливая Дина, хотя ничего и не понимала в этих любовных мытарствах сестры, но отчаянно ей сопереживала, слушая и утешая как умела, гладя по тёмной кудрявой голове сестру и плача вместе с ней от пронзительной жалости. Иногда Злате казалось, что и Марик смотрит на неё гораздо нежнее, чем просто на сестру, в его пристальном взгляде чувствовалась настоящая мужская страсть и желание. И Злата ждала, терпеливо ждала, когда же он скажет ей об этом, и лелеяла тайную надежду, что в один прекрасный день или вечер он попросит у Златиных родителей её руки: браки между двоюродными братьями и сёстрами в еврейских семьях хоть и были редкостью, но всё же случались и в этом не было ничего предосудительного.
