Однажды, во время одного из своих многочисленных путешествий, кои я с трудом вспоминаю, в бывшей то ли Воронежской, то ли Орловской губернии, увидал я интереснейшие развалины старинного дома. Хотя останки некогда изящной усадьбы были покрыты толстым слоем копоти, прикасаясь к оным, чувствовал я явственно дух той прекрасной и далекой страны – Российской империи. Подле сего дома, под одиноким старым дубом, я обнаружил старый, весь в рытвинах, облепленный мокрыми опавшими листьями, массивный каменный крест. На оном еле виднелась надпись:
Кн <яз> ю А <н> дрею Фридрих <овичу> отъ сердечнаго друга
За сим крестом просто должна была скрываться история, вероятно, весьма энигматического свойства, и я погрузился в местные архивы в поисках нужной информации. Как оказалось, в итоге, история сего дома и его благородного хозяина была не только захватывающа, но и весьма поучительна. За сим я начинаю писать свой скромный труд, дабы поведать Вам, мои дорогие читатели, судьбы трех представителей местного дворянства, связанных с историей как данного дома, так и всей великой страны. Переместимся же в старые добрые времена: на Руси начинается новый двадцатый, кровавый и блистательный век. Итак, я решил задержаться в славном небольшом провинциальном городишке Щ., взяв отпуск на работе и устроившись на четверть ставки в городской архив: так сказать, совместив приятное с полезным. Плоды сего вдохновенного труда я и хочу сейчас представить Вам на суд, мой жаждущий познаний читатель.
Звонко звеня бубенцами, тройка быстроногих рысаков мчалась все быстрее и быстрее, чуя приближение к родимым местам. Кучер Степан, молодой и крепкий парень, не заставший лишений столь недавнего крепостного права, весело и сильно подгонял хлыстом лошадей. Ему нравилась его работа, тем паче барин платил ему ажно по полтора целковых в месяц, что прибавляло юноше энтузиазма. Сейчас же, он как раз и занимался тем, что спешил доставить барина в усадьбу. Через двадцать минут карета миновала изящную чугунную ограду, обрамлявшую английский сад, в котором замечательно было спасаться от летней жары. Парк сей упирался в аккуратный плац, вымощенный лучшим булыжником в округе, посредине оного красовался высокий флагшток с золотым имперским орлом на макушке. За плацем, могучим памятником былым галантным временам, высился некогда белоснежный, а ныне благородно-серый двухэтажный дом с бельведером, изукрашенный лепниной. Вход в оный был ограничен строгими мраморными колоннами в ионическом стиле.
Не успела карета заехать на плац, как тут же на оном скопились все батраки, наемные рабочие барина, некогда бывшие крепостными у его деда, а ныне зарабатывающие себе на хлеб и выплату выкупных платежей. Вдруг на плац из дверей дома, почти что кубарем, выбежал тощий, высокий человек в прусском сюртуке и старомодных кюлотах. То был старый Фирс, один из преданнейших лакеев нашего князя, которого боготворил.
– Его сиятельство приехали!!! Его сиятельство приехали!!! – задыхаясь голосил Фирс, бегом направляясь к карете.
Добежав, Фирс распахнул дверцу кареты, и из оной вышел главный герой нашего повествования, князь Андрей Фридрихович Щ. Он был знатен, происходил из старого остзейского дворянства. Также в его достоинства входили: приятная внешность, статность, умение изысканно одеваться и изъясняться, а также великий талант архитектора, поэта и живописца, к сожалению, не признанный при столичных дворах.
Князь был одет в дорожный, цвета охры, сюртук, панталоны, на могучих ногах были начищенные до блеска штиблеты. Вид у князя Андрея был уставший, но удовлетворенный.
– Хмм… Распустились вы тут без меня, – громогласно изрек Андрей, – и себя запустили, и усадьбу. Хмм… ну ничего…
– Так Ваше Сиятельство, без Вас мы бы совсем пропали, так нам плохо жилось, охх… – с долей едкого сарказма промолвил Фрол, камер-лакей, всем сердцем презиравший князя за его чудаковатость, и глупо заулыбался, обнажив оскал.
Если говорить начистоту, Андрея никто кроме Фирса не любил, он был непредсказуем для ума простого русского крестьянина, но такой лютой ненависти к нему, как увлекавшийся социалистическими идеями Фрол, не чувствовал никто. Однако и он предпочитал общаться с барином нарочито корректно, но не в этот раз. Андрей смолчал, ни единый мускул на его лице не дрогнул. Он направился вместе с верным Фирсом в свой рабочий кабинет, где долго, аж до ужина, трудился над очередным своим прожектом. А поужинав, он приказал Степану отвести всех крестьян и иных батраков, за исключением Фирса и пары других слуг, необходимых ему в доме, на конюшню, где и хорошо проучить оных известными методами физического воздействия за то, что усадьбу они не смогли содержать в чистоте и порядке. Вообще, князь не был приверженцем таких методов и прибегал к оным только в особых случаях, но сейчас он стерпеть не мог: халатности он не выносил, а пуще прочего ценил хороших друзей и полную преданность. Как понимает наш мудрый читатель, методы сии были на словах общественно порицаемы (все же крепостное право уже давно стало анахронизмом), однако в таких отдаленных уголках Империи, как Н-ская губерния надзирать за строгим исполнением законов было в сущности некому: генерал-губернатор был хорошим другом местному дворянству, регулярно присутствуя на пышным парадных обедах и, что вполне объяснимо, закрывал глаза на многие excès1, происходившие на подконтрольных ему территориях.
Остаток дня прошел в натужной суетливости – все же дворня отвыкла от нрава своего князя и не была готова к столь скорой встрече с ним. Андрей Фридрихович же с ностальгической радостью расхаживал по прохладным комнатам дома с бельведером:
– Ох и давно же меня тут не было… Хмм, родовое гнездо! – изрек князь, присаживаясь на свое старое кресло в кабинете и вдыхая аромат розовой воды, пиалку с коею ему принес старый преданный Фирс. Фирс издавна был верным слугой в поместье Щ. Незадолго до своей смерти, матушка нашего князя сделала его управляющим усадьбой. Андрей помнил, что Фирс, бывало, обходился с ним грубовато во времена его детства и отрочества, но ныне его любовь и услужливость к хозяину была заметна невооруженным взглядом, и молодой барин это ценил.
Стояли ясные сумерки, в кустах затрещали сверчки, а в крестьянских домах потихоньку гасли свечи, керосиновые лампы и лампадки – усадьба отходила ко сну. Он же стоит перед портретом почившей в бозе барыни, его тело облечено в тонко отделанную ночную рубашку до колен, на голове его мягкий войлочный ночной колпак, позволяющий князю без помех хмурить свой лоб в познании мира. Перед его глазами вместе с клубами утреннего тумана проплывает картина былого.
