«Закон молодого князя»
От имени Его Светлости Сóла Мелúна,
Верховного Князя Пакрáна, Лáуки, Монтáнье и Гáстина,
во всех княжествах и провинциях вводится закон.
Отныне резистент, претендующий на княжеский престол,
должен убить действующего князя руками своими или наёмника.
21-й год от Возвращения на Поверхность
Они её не казнят. Они выслушают. Они её оправдают.
Четыре дня в пути, останавливаться только на еду и покупку топлива, и гнать, гнать дальше. Как молитву Казимира повторяла себе: «Меня не казнят. Меня не казнят».
Чем южнее, тем злее стегал ветер, песок царапал кожу, забивался в глаза, нос, рот, уши. Рука чесалась даже под перчаткой. Нет, это не нервный зуд, у Каз ведь не было причин нервничать. Глаза слезились, а левый уже не открывался. С заходом солнца Казимира почти перестала различать, где асфальт, а где степь. Каждые несколько футов мотоцикл заносило, но Каз сжимала рукояти и выруливала обратно. Ащ, Алая́н, ащ, люфрá[1]!
Что, если они не послушают её? Что, если воткнут нож в горло, стоит ей перейти порог? Что, если Кио́р-бэй[2] не станет помогать?
Мотоцикл взбрыкнул, как необъезженный конь, заднее колесо занесло и повело вбок. Каз зажала задний тормоз, напрягла ноги и, уткнувшись в плечо, закрыла голову правой рукой. Падать лучше на левую, меньше вреда.
Рухнула. Отпустила тормоз, отпустила мотоцикл, пусть катится. Спиной Казимира распласталась на земле, проскользила ещё футов десять. Наверняка куртку разорвала в хлам. Онемели плечо и нога. Нельзя сразу вставать, пусть тело поймёт, что случилось.
Она опустила голову на песок, вдохнула пыль и закашлялась. Мотоцикла поблизости не было видно, и Каз подумала: и не такое переживал, ещё поедет.
Пара минут тянулись под гул в голове и ноющую боль в ушибленном боку. Экипировка спасла кожу, но кости… Недавно только рёбра ломала, может, не чувствую, нельзя дёргаться.
Она подняла левую руку. Рукав подрался, на протезе остались пара мелких царапин, а вот локоть уже саднил. Медленно возвращалась чувствительность.
Казимира прощупала рёбра, плечо, ключицу. Ухо и правый кулак задело, но все кости вроде целы. Дышать трудно, выпрямляться тоже – ничего, это ненадолго.
Ещё минута, и-и… Хватит разлёживаться.
Каз перекатилась на бок, медленно поднялась, отряхнулась и растёрла ногу, чтобы разогнать кровь. Неподалёку валялся мотоцикл весь в пыли и новых царапинах. Сквозь зубы Казимира прошипела:
– Лá-а-акх[3]!
Она пнула песок, но скривилась от боли в колене.
Скомандовала себе: успокойся. Пройдись. Подумай.
Под ботинками захрустели песчинки. Вот так. Свист ветра в поле, рык мотора вдалеке, никакой паники. Отставить.
Дыши. Дыши. Дыши.
Всё наладится. Киор-бэй позаботится. Так ведь?
Позаботится? Он отправил Каз на шесть лет гнить в тюрьме, а не в земле. Если это забота, то да, Киор постарался на славу.
Здесь всегда сыро. Когда там, наверху, Алаян насылает голодные вьюги. Когда там, наверху, празднуют возрождение Алги́. Когда там, наверху, песчаные бури заметают дороги. Здесь всегда сыро до ломоты в костях.
Шаги Эды захлюпали по лестнице, и вслед понеслись голоса стражников. Казимира подняла взгляд от кушетки перед собой.
Хлюп-хлюп. Сандалии шлёпали по влажным камням. Коридор к Каз длинный, времени хватит. Она оттолкнулась от пола, придерживаясь за стену, и голова закружилась.
Хлюп-хлюп. Эда всё ближе.
Каз откинула волосы с лица, растёрла щёки и лоб, чтобы не пугать Эду мертвецкой бледностью. Тягучий воздух оседал на коже.
По ту сторону двери шаги остановились. Каз услышала нервное отстукивание пятки по камням, и Эда заглянула в зарешёченное окошко.
– Приве-е… – попыталась протянуть она бодро, но встретила взгляд Каз и нахмурилась. Похоже, Казимире не удалось придать себе человеческий вид. Лишь бы не встречаться с подругой взглядами, Эда посмотрела куда-то вниз, спрятала рыжую прядь за ухо и стала шуршать пергаментной бумагой. Каз узнала этот звук и этот запах.
– Пусть Догю́д будет сладким. – Эда приподняла тарелку с пшеничной лепёшкой, чтобы Казимира увидела и поглубже вдохнула аромат выпечки. Голос у Эды дрогнул. Не так поздравляют с возрождением бога.
– Пусть Догюд будет хмельным, – скороговоркой ответила Каз. – Что с тобой?
Эда открыла окошко в нижней части двери и поставила тарелку на деревяшку.
– Ешь, мама передала.
Картамá блестела от масла и бугрилась. Такая горячая, что не почувствуешь вкуса, а только обожжёшь язык. Казимира никогда не дожидалась, пока лепёшка остынет. Картама от Айли́н-тайзý[4]? Х-ха, может, это мой последний ужин?
Каз не потянулась к тарелке, а наклонила голову, чтобы заглянуть Эде в глаза.
– Я хотела чай ещё принести. – Взгляд у той бегал, руки Эда то скрещивала на груди, то поправляла что-то на платье. Из своего окошка Казимира видела только, как дёргались плечи.
– Но та-там… – Эда указала в сторону лестницы и часто заморгала, её нижняя губа задрожала.
Чтобы приблизиться к подруге на столько, на сколько позволяло заточение, Казимира уперлась лбом в прутья решётки.
– Эй, посмотри на меня. Эда? Что происходит?
Та глянула в сторону Каз, но тут же отвернулась и прижалась к двери спиной.
– Вчера приехали, – свистяще зашептала Эда. – Слуг выгнали. До середины ночи просидели.
Каз сжала в кулаке холодную решётку, и подушечки пальцев запульсировали. Ржавая, корявая железяка пахла мхом и потом. Вся камера провоняла, но Казимира заметила это только сейчас. Из-за паники. И сдавливать железный прут до онемения Каз тоже заставляла зáферова паника.
– Новый совет?
– Угу.
Нужно было спросить, хоть Казимира и знала ответ:
– Что Киор?
– Молчал, – шептала Эда. – Они говорили. Вышли к казармам, важные, как князья. Один в белом. Сказали… – Эда затихла.
– Сколько?
– Четыре дня.
– Ого, – выдохнула Казимира, но споткнулась на первой же букве.
– Угу, через четыре дня они тебя казнят.
* * *
– Эй, Каз! – позвал голос из-за двери. – Ка-а-аз! Пусть Догюд будет сладким, как взгляды Эды, а? Ну поболтай со мной! Казимира! Разговаривать разучишься!
