Эта история началась за долго до того, как он потерял счет времени. За долго до того как он сбился со счета знойным дням и холодным ночам. За долго до того, как забыл куда он идет.
Где-то в середине июня.
С последним самое сложное. В начале пути было понятно куда идти. Он сам это решил. Хоть и не решил зачем. И не смог ответить на вопрос – что его там ждет. Он просто понимал, что нужно идти. Какая-то внутренняя сила заставляла его двигаться. Совершать переходы по 20, 25 километров в день. Иногда 30, когда голод заставлял, иногда 10, когда шел сильный дождь. Позже этот путь так утомил его, что он перестал понимать зачем. Усталость висела свинцовым грузом на его плечах, рюкзак натер мозоли, пятки чувствовали каждый камешек под подошвой, а ноги гудели как туго натянутая струна. Боль уже перестала быть просто болью. Она перешла в новую фазу, смешанную со звоном в ушах от каждого шага, вибрацией воздуха от июньской жары и вибрацией мышц от усталости. Песок во рту. Или это так хочется пить, что язык рассыпался в труху, высох как сорванный лист. Вспомнилась баня. Запах веников. Когда он мылся в последний раз? Постепенно, спустя недели, зуд проходит и кожа привыкает к отсутствию горячей воды и мыла. Но вот запах. Он думал, что к этому тоже можно привыкнуть. Или может нужно больше времени. Так когда? 10 дней? 11? Это был один из тех моментов, когда усталость, накопленная в организме, отключает все прочие желания, в том числе инстинкт самосохранения. Как дальнобойщик, ведущий тягач из последних сил, когда до дома остались считанные километры, на радостях и в предвкушении сытного ужина закрывает глаза чтобы моргнуть и уже никогда их не откроет. Мозг знает, что нельзя останавливаться, но он в бреду. Ноги подкашиваются. Нужно идти. В конце концов ему на столько тяжело поднять ногу чтобы сделать следующий шаг, что шарканье кроссовок об асфальт становится слишком громким. А когда этот звук отразился от листа металлического забора, резко пробудив от полудрёмы, его вдруг осенило – он уже пол дня идет слишком медленно. Как бы не пришлось убегать.
Печь оказалась дровяной. Большая редкость для современных домов и большая удача. Но не такая большая, как риск топить ее. Но терпеть уже не было сил. Он знал – дым привлекает слишком много внимания, разносясь ветром на много километров. Но в тот день шел дождь. Мелкий, моросящий дождь и не было ветра. Подождать до темноты, чтобы не было видно откуда идет дым? Но тогда есть риск, что дождь перестанет. Он не привык рисковать. Может он потому и жив до сих пор, что всегда осторожничал. Но рискнуть все же пришлось. Он выбрал топить пока идет дождь.
Одежда промокла насквозь и даже меньше пахла. Сколько запахов она успела впитать за эти дни, недели. Пот, дым, кровь, порох, дерьмо. Страх. Интересно, пот от физической работы и от ужаса пахнут одинаково? Почему когда бежишь дистанцию на время – со лба течет горячий пот, а когда спасаешься бегством – по спине течет холодный? Пока он затапливал печь, в предбаннике стало тепло и одежда начала высыхать. Вонь усилилась. Надо бы снять ее. Так будет теплее и не так противно. Но подсознательно привычка всегда, в любую секунду быть готовым уносить ноги тормозила его. Не очень-то радует перспектива перепрыгивать через заборы с голым задом. Желание расслабиться и просто почувствовать уют и тишину пересилило.
Дождь оказался кстати. В отсутствии электричества насос не качает воду из скважины. Бассейна с набранной водой тоже не было. Зато нашелся большой кусок полиэтилена, видимо для починки теплицы. Натянув его между беседкой и баней, давая ему провиснуть по центру, он проделал в середине отверстие и подставил ведро. За час оно наполнилось. Потом второе.
Тишина. Как редко она бывает приятной. Успокаивающей. Так тихо, что слышно как нагреваются камни. Он осторожно вылил на них немного воды. Она сразу зашипела и поднялась вверх до потолка, а потом начала медленно опускаться вниз согревающим паром. Тело еще немного подрагивало, но скорее не от холода, а от слабости и предвкушения расслабления. Вода на камнях полностью испарилась и снова стало тихо. Даже дрова в печи полностью прогорели и уже не потрескивали. Тихо.
Становится теплее. Мышцы начинают расслабляться. Он лег на полку, но потом подумал, что рискует уснуть. Это опасно. Сначала нужно помыться, тем более что вода как раз нагрелась в металлическом ведре, а распаренная кожа начала нервозно зудеть. Намылившись с ног до головы, он вылил на себя половину ведра почти горячей, но не обжигающей воды, проделавшей столь длинный путь с небес. Снова сел на полку. Вспомнилось детство. Как ходил в баню с дедушкой. Там было много взрослых и стариков. Дедушкины друзья. Они вели неспешные разговоры с очень умным выражением лица и пили чай, замотавшись в белые простыни. А в перерывах между беседами шли в парню. Там самый заядлый парильщик выливал на камни столько воды, что уши скручивались в трубочку, а о том чтобы сделать вдох полной грудью не могло быть и речи. Но нельзя прятаться внизу у выхода, нужно показать всем, что ты взрослый и смелый, и залезаешь на верхнюю полку, из последних сил терпя этот жар. Если бы в те годы он имел хоть малейшее представление об аде, таком, каким его нам описывает Библия, то наверное мог бы сказать что бывал в нем. В той парной, в далеком детстве, было нестерпимо жарко, но ад начинался, когда кто-то брал в руки веник. Жгучий пар, словно языки пламени облизывали тебя со всех сторон, хотя парили веником не тебя. Ты просто был рядом. Ты просто смотрел как костлявые черти, красные от жары, с торчащими ушами, уродливыми старыми лицами, хлещут друг друга вениками и ты тихо, в уголке, молишься, чтобы не оказаться на их месте, чтобы скорее кто-то первый из них решил, что пора выходить и ты вместе с ним глотнешь свежего, прохладного воздуха. Но пока они не выходят и ты делаешь вид что тоже не хочешь. И терпишь.
В детстве кажется что взрослые постоянно делают то, что неприятно – пьют противную водку, едят острую аджику, смотрят невеселые фильмы, курят горькие сигареты. И мучают себя жаром. Им еще и мало, они веником машут, чтобы жарче было. Тебе это не понять. Но потом, становясь взрослее, ты сам делаешь так же. Сначала чтобы казаться старше, а потом ради удовольствия.
Мышцы, наконец, согрелись и расслабились, перестав ныть.
Теперь точно нельзя ложиться, а то усну.
