На улице стемнело. Я вышел из бара и, придерживаясь за холодные и скользкие перила, поднялся вверх по лестнице, преодолеть которую после выпивки было так же трудно, как и взобраться на вершину Маунт-Вилсон.
– Эй, кто-нибудь из вас бывал на Маунт-Вилсон? – охрипший голос прокатился по бульвару.
Чей это голос? Неужели мой собственный? Косые взгляды, как молнии, заискрились со всех сторон. Они полны осуждения. Все верно, в этом городе затхлая атмосфера, и здесь не любят тех, кто дышит разряженным воздухом горных вершин.
– Ай эм сорри!
Где-то над головой, отрывисто прожужжав, загорелась неоновая вывеска, и мокрый асфальт под ногами заискрился ярко-красными всполохами. Я привалился спиной к стене и закурил. Я был пьян. Не мертвецки, но все же надрался я сегодня изрядно. Черт, и почему так трудно ограничиться парой рюмок? Но не для того ли я надирался сегодня, чтобы заполнить пустоту в душе, возникшую после завершения очередного дела? А раз так, то прочь самобичевание. Цель достигнута, и вот я свободен от гнетущего ощущения потерянности в этом бесприютном мире.
Блестящий после дождя асфальт больше не вращался перед глазами, как нарисованный космос аттракциона «Полет на Луну» в Луна-парке на Оушен-бич. Я докурил сигарету, щелчком отбросил окурок и побрел своей дорогой.
Она стояла на пересечении бульвара Креншоу и Восьмой авеню – леди загадка. В конусе желтого света от уличного фонаря ее перманент на голове светился медным нимбом. Ей было что-то около семидесяти. Хрупкая фигурка в бежевой пушистой кофте и длинной юбке. Я остановился рядом с ней. Ну какое мне до нее было дело? И какое ей было дело до мемориальной доски, установленной на колонне перед входом во дворец культуры, на которую она глядела безотрывно?
До меня донесся тихий, ворчливый голос пожилой леди:
– Что же это творится-то… Не понимаю, как такое может происходить…
– Я тут не виноват, – отозвался я за ее плечом, прикуривая сигарету.
Она повернулась и смерила меня строгим взглядом поверх очков:
– А я вас ни в чем и не обвиняю. Если только не вы автор этого безобразия.
Мне стало неловко под прицелом ее серо-зеленых глаз – так обычно смотрят учителя на провинившегося ученика.
– Простите, мэм, но мне стало любопытно, что именно неладно с этой доской?
– А разве вы сами не видите?
Не иначе она была учительницей – столько укора могло прозвучать в короткой фразе только из уст работника образования. Словно послушный школьник, я еще раз внимательно посмотрел на доску пьяными глазами. Черный гранитный прямоугольник. Вроде бы размещен вертикально. Высеченный на нем текст сообщал, что… что дворец культуры носит имя… имя некоего… некоего композитора. Кто этой такой вообще?
Я покачал головой:
– Сожалею, мэм…
– Н-да, молодежь нынче пошла, – разочарованно заключила пожилая леди, – и зрение в порядке, и грамотные все в компьютерах да гаджетах, а самого простого не замечают.
– Вы ошибаетесь на мой счет, к своему стыду, я недостаточно грамотен и, увы, далеко не молод – мне тридцать восемь.
В ее пристальном взгляде так и сквозила укоризна:
– Постойте, а я вас откуда-то знаю.
– Так могут сказать многие, кто читает «Горноморсквуд».
– А-а, так вы тот самый журналист… – Она узнала меня. Немудрено, ведь мое фото пару раз попадало на страницы газеты. – Стыдно! Вам-то должно быть стыдно вдвойне! – Она рассердилась, как рассердилась бы любая учительница, задавшая на дом выучить «письмо Татьяны Онегину», а на ответе услышавшая сказку о «Золотой рыбке».
Я тоже был человеком эмоциональным и вспыльчивым, но при этом я старался быть предельно вежливым:
– Вы правы, мэм, мне чертовски стыдно. А потому разрешите мне удалиться, чтобы пойти и утопить свой стыд на дне бутылки. Всего доброго.
Пожилая леди оказалась проворней, чем я ожидал, и поймала меня за рукав плаща.
– Ну-ка, читайте, – почти приказала она. – Читайте по слогам, если бегло не в состоянии.
Все, прочь сомнения, она – учительница. И хорошо еще, что она не схватила и не оттаскала меня за ухо.
– Терентий Терентьевич Тетерев… – послушно начал я.
– Та-а-ак, – подбодрила она меня.
– …заслуженный деятель культуры…
– Продолжайте.
– …культуры и искусства… – продолжал я, как на экзамене.
– Ну и?
Я перевел взгляд на пожилую леди:
– Не понял, здесь, что, действительно написано «искуства»? С одной эс?
Она сверкнула на меня стеклышками очков:
– Ну наконец-то! Неужели так сложно это увидеть? Неужели для этого нужно быть сверхграмотным? Э-эх, молодежь, молодежь…
Пожилая леди удалилась, бормоча себе под нос что-то неразборчивое, а я так и продолжал стоять посреди Гайд-парка, глядя на черный прямоугольник на колонне дворца культуры. Пожилая леди была права: ошибка резала глаза. Другое дело, что заметить ее – непростая задача даже для высоколобого грамотея. Все дело в том, что природа снабдила нас одним очень хитроумным защитным механизмом, не позволяющим человеческому чердаку перегореть от переизбытка поступающей отовсюду информации. Благодаря этому ограничительному механизму, глядя вокруг, обычно ничего конкретного не замечаешь, так, бездумно скользишь взглядом по глади действительности, а если и выхватываешь что-то выбивающееся из ряда вон, то просто не придаешь этому особого значения, не давая себе труда задуматься о чем-то ином, кроме собственных насущных забот, и равнодушно проходишь мимо…
Спустя минуту мои ноги уже двигались сами собой. Равнодушно? Нет, скорее, машинально. Просто после выпивки у меня возникла острая потребность, которую нужно было срочно устранить.
