В первый раз ничего не вышло.
* * *
Утром, в канун Рождества, мой младший брат выбросился из окна своей манхэттенской квартиры. Пролетев семь этажей, он упал прямо в контейнер, засыпанный четырехфутовым слоем снега. Этот самый сугроб его и спас, изрядно смягчив падение. Метель не прекращалась всю ночь, и к утру снег, не успев заледенеть, был еще мягким. По той же самой причине брата нашли только три часа спустя, когда уборщица вошла в пустую квартиру и обнаружила, что окно распахнуто настежь. Семь этажей, четыре фута снега, три часа неподвижности и неба перед глазами. Не самая выигрышная комбинация, как ни крути.
Мне позвонили ближе к вечеру, незадолго до того, как в Лондоне начинается час пик. День прошел за бесконечными совещаниями в душных переговорных, напрочь лишенных окон. Надежды успеть на поезд раньше восьми у меня не осталось, и я уже представлял, какой скандал ожидает меня дома. Но тут в стеклянную перегородку постучали, и Джеки поманила меня к себе. «Ник, беда», – сказала она, когда я высунулся в коридор, и протянула мне телефон. Я схватил его, не обратив внимания на дверь, со всего размаха ударившую меня по плечу.
Когда я двенадцать часов спустя вошел к брату в палату и увидел его, окруженного мониторами, перед глазами тут же возникла картина из детства: вот мы с ним, совсем еще мальчишки, играем в доктора и больного – наматываем на запястья красные шерстяные нитки, которые стащили из маминой сумочки со швейными принадлежностями, и прикрепляем их к картонным коробкам. Мы старательно воспроизводим больничные звуки: протяжный, низкий писк приборов, неутешительные прогнозы врача, рыдания жены больного. И вот, спустя почти тридцать лет, мы вновь затеяли эту игру. Только на этот раз приборы пищат взаправду и никто не плачет.
– Ну и видок у тебя, – сказал он.
Я кивнул.
– А Тилли где?
Сэл отвернулся к окну.
– Мы расстались.
Мне сказали, что он раздробил себе всю нижнюю часть позвоночника. И теперь парализован от пояса до самых кончиков пальцев. Выжил чудом. Ходить уже никогда не сможет. Доктор произносил эти слова бойко, будто вызубренный перед походом в магазин список продуктов.
Но каждое из них пулей вонзалось мне в сердце.
Когда Сэла наконец выписали, я перевез его домой, на Манхэттен, и обустроил ему в гостиной новую спальню. Отсюда открывался лучший вид во всей квартире – не на кирпичные стены и не на убогие окошки в чужую жизнь. Мне вспомнилось, как он любил подолгу смотреть на небо, когда мы были маленькими. Как мы проводили летние деньки на полях за домом, лежа в высокой траве и наблюдая за самолетами, как порой, сидя в машине, наблюдаешь за каплями дождя на оконном стекле, делая ставки, какая из них стечет вниз первой.
Выяснилось, что если слегка развернуть новую кровать, то в окно, между высотками, Сэлу будет виден кусочек неба. Я так и сделал.
Я пропустил обратный рейс и пробыл в Нью-Йорке почти четыре месяца. Иногда мы с Сэлом смотрели телевизор, иногда – играли в карты, а порой просто сидели и молчали, будто ожидая чего-то. Я никуда не выходил из квартиры, пока не придет уборщица и не подменит меня. Первые дни я подумывал отказаться от ее услуг, но Глория быстро стала моим спасательным кругом, шансом глотнуть свежего воздуха и увидеть хоть что-то кроме стремительного увядания моего брата.
Я приноровился просчитывать все заранее. Приучил себя плотно закрывать все окна в доме, а если уж открыл одно, всегда стоять рядом. Риски пожара от этого возрастали, но все равно они были существенно ниже, чем вероятность рецидива. Я выбросил бритву и, впервые почти за десять лет, отрастил бороду. А еще избавился от ремней, надежно спрятал ножи, приучил себя терпеть головные боли. Полагаться на волю случая в моем положении не приходилось.
Я забрал у Сэла мобильник – теперь он лежал либо на полке в комнате, либо на кухне. Он просил его редко, но я все равно следил за тем, чтобы телефон не разряжался – на случай, если он вдруг передумает.
По меньшей мере раз в день трубка разрывалась от звонков Тилли. Сэла они, казалось, нисколько не интересовали, и через несколько недель, когда мобильник в очередной раз зазвонил, я и вовсе отключил звук. На экране появилась ее фотография – кокетливо оголенное плечо, драматичный взгляд несчастной инженю – зная Тилли, нетрудно было догадаться, что она сама выбирала этот снимок. Я смотрел на нее и кипел от ненависти, борясь с желанием разбить экран вдребезги. Но терпеливо дождался, пока вызов завершится.
Однажды вечером, под конец особенно напряженного дня, за который мы с братом не перекинулись ни единым словом, я схватил с кухонного стола вибрирующую трубку, отошел подальше от двери в гостиную и нажал «ответить».
– Чего тебе?
– Mon amour[1]. Сальваторе, милый мой, бедняжечка! – Ее голос с заметным акцентом как острый нож вспорол тишину, которой вот уже месяц полнилась квартира.
– Это его брат.
– А… – Она замялась на мгновение. – А Сальваторе рядом?
– Он не хочет с тобой разговаривать, Матильда, – ответил я. Она терпеть не могла свое имя, и я прекрасно знал об этом.
– Передай ему, что я очень скучаю.
Мне безумно захотелось выкинуть мобильник в окно, чтобы голос Тилли потонул в снегу.
– Еще что-нибудь?
– Передай, что… что я не могу без него… – Ее четки звонко стукнули о динамик, и мне живо представилось, как она, прижав телефон к плечу, поправляет волосы, глядя в зеркало. – И что я порвала с Четом, потому что никого не смогу полюбить так же сильно, как моего Сальваторе. Обязательно передай, ладно, котик?
– Матильда?
– А?
– Не звони сюда больше, пожалуйста, – сказал я и со всей силы швырнул трубку об пол, тихо выругавшись. А после застыл, ожидая оклика. Но его так и не последовало.
