– Собрание сочинений Ленина, – прошептала ба и умерла. Перегорела, как лампочка – цок – и все, погасла. Рука еще теплая, но ба уже далеко.
– Дядь… Дядь Сань! – крикнул я, и он услышал; хлопнула кухонная дверь, страшно, будто гром ударил. Эхом отозвалась калитка, с улицы донесся голос матери:
– У нее сердце!
Запахло солярой и навозом, навозом – с телятника, солярой – от дядьки.
– Ты, Лелик, иди, – сказал он, – ща орать будет.
Мать глядела мимо. Я поздоровался с Яной Яновной, деревенской медсестрой, и вышел на крыльцо, в сумерки. Дышать стало легче. От земли пекло, но на Пустошь уже опустилась ночь – прозрачная и холодная, как колодезная вода.
Следом на улицу выбежал Лем. Ему в этом году исполнилось пятнадцать лет, мне тоже; он был старый толстый кот, а меня все еще звали Леликом.
– Мя, – сказал он и уставился в небо. Там что-то летело в сторону космодрома, мигая и посвистывая. Луна висела низко – бледная, вот-вот растает. С речки Емцы полз туман, густой и грязный, минуя овраги, глотая кусты и заборы, путался в траве, но полз, упрямо, будто кого-то искал.
Стрекотали кузнечики, одинокой звездой у сельпо горел фонарь.
Завыла мать, Лем испугался, дернул в кусты. Мне тоже захотелось – но не в кусты, а на Марс.
Когда мать, наконец, умолкла, а следом – окрестные псы, я услышал бряканье посуды. Возвращаться в дом не хотелось, и я заглянул в окно.
На кухне хозяйничал дядь Саня, искал заначку. Глаза пустые, руки дрожат, лицо будто маска, и рубец на виске, обычно белый, покраснел.
«Не сегодня», – подумал я. Дядька мой и трезвый был дурак, а хлопнет сивухи – космический; хвать за ружье, и ну бить пришельцев.
Двустволка лежала в сарае.
«Утоплю!» – решил я и вышел на дорогу.
В кармане ожил мобильник – его бы тоже в реку, и забыть.
«Сдох?» Нет, пришла эсэмэска. «Я устала, нам нужно расстатся», – написала Дина, когда – неизвестно.
Пустошь располагалась где-то на полпути к Концу Света, дальше был только космодром, в болотах. Связь здесь почти не ловила. Динка могла написать мне день или два назад, а эсэмэска пришла только сейчас.
День или два назад я бы ответил, но не сегодня.
«Я устала, нам нужно расстатся», «расстаться» – без мягкого знака.
С мягким знаком или без – это был фундаментальный вопрос в деревне Пустошь, название ее писали и так и этак, как правильно – не знал никто.
В деревню меня сослала мать – на лето. Закончил восьмой класс кое-как, с тройкой по химии, и она уселась на метлу:
– Без Интернета, без игр! – Забрала смартфон, а взамен дала «нокию-кирпич», самое древнее, что нашла.
В этой глуши я был чужаком. Городским, из Архангельска. Ба тоже, но из Питера, тогда – Ленинграда, в Пустошь приехала в семьдесят третьем беременная, с маленьким сыном, уже вдова.
– Газ и спичка, – говорила ба, если спрашивали о деде. Она не любила вспоминать, но, конечно, помнила. Шрам дядь Сани, от виска до подбородка, был оттуда – из семьдесят третьего.
Злость прошла, я передумал топить ружье. У сельпо свернул к деревенскому клубу. Там библиотекарем работала ба. Я знал, где ключи. Но они не понадобились.
Дверь стучала, открытая настежь. В окнах мелькал зеленый свет.
«Грабители?» – звучало нелепо даже в мыслях. Деревенские не святые, воруют удочки, пилы и морковь, но чтобы книги – никогда не слышал. И что воровать? Никаких рукописных реликвий. Брэдбери, Манн и Толстой.
Я шагнул в темный тамбур.
«Дом мой там, где моя библиотека» – прочел на внутренней двери и толкнул ее. Свет мелькнул и замер.
Вор не был человеком. Тонкий с единственным зеленым глазом.
Я вскинул ружье и крикнул:
– Стой!
Стрелять я не умел, но Зеленый Фонарь об этом не знал.
Минуту мы стояли, остолбенев, потом он моргнул, и по глазам ударила вспышка. Грохнуло, запахло паленым.
Когда я смог видеть, зал уже опустел.
«Какого?» – пронеслось в мыслях. Страх пришел позже. Я запер дверь на щеколду и крепче сжал ружье. Хотелось убежать.
«Призрак? Леший? Чужой?» – перебирал я. Но призраки ходят сквозь стены, нечисть не умеет читать, а пришельцы – пьяный бред дядь Сани. Все – бред!
Конец ознакомительного фрагмента. Полный текст доступен на www.litres.ru