Я с тем большею охотою берусь за перо, что сам я с раннего детства постоянно и много думал об этом вопросе.
Не ручаюсь за то, чтобы всё, о чем я буду говорить вам, было непосредственно основано на словах Священного Писания. Многое из того, что я вам скажу, составляет, скорее, дорогую для меня мечту, надежду, предчувствие, чем веру догматического характера. Я буду говорить вам о будущей жизни именно так, как вы выражаетесь, – «как она рисуется в моем воображении»…
Но прибавлю вам, что всё, мною передуманное, по этому поводу, для меня настолько ценно, что без этого живого предчувствия, без этой реальной для меня надежды я бы не мог существовать… И если, с одной стороны, мое ожидание загробного великого счастья – и при том такого счастья, каким я его понимаю, – дает мне много силы и спокойствия среди всех земных тягостей, то, с другой, мне кажется, что потеряй я эту веру – я бы себя уничтожил, так как была бы потеряна цель жизни и смысл ее, незачем бы стало жить.
Представьте себе человека, который бы возвращался после долгих странствий в родные места, в родной дом.
Там, сзади, тяжелые воспоминания: горькое одиночество, разочарования, неблагодарный труд несбывшиеся ожидания, поруганные мечты – и ничего, ничего радостного, отрадного, светлого. Одна бесплодная, ровная безводная нравственная пустыня. Впереди – все. Ожидающие близкие, родные, милые, счастливая полнота духовной жизни в постоянном общении с одинаково чувствующими, всепонимающими людьми, исполнение всего самого заветного, насыщение души счастьем и радостью…
Уже идут последние часы. Близок приезд. Как ни труден путь, в донельзя набитом вагоне, среди буйной толпы, наглых криков, дикой ругани, среди духоты: всё забывается и сносится легко, потому что всё существо полно одним чувством – «домой!», потому что там уже близко в лучезарном сиянии маячит Родина…
И вдруг вам говорят, что вы никогда не доедете, что эта Родина и всё, на что вы так надеялись, всё это исчезло бесследно. Исчезли и навеки недостижимы для вас те близкие дорогие и нужные для вас и для вашей души люди, которых вы с таким затаенным постоянством и верностью ждали, которых забыть не могли заставить вас никакие разлуки, никакая смерть.
«Всё сгинуло! – говорят вам, – нечего ждать впереди: впереди ничего, ничего, ничего!» И вот, что же вам остается тогда, как не скрыться самому от этой жизни, ничего вам не давшей здесь и отнявшей у вас всю надежду на будущее?
Таким представляется мне положение человека, который бы веровал в загробное существование и который бы вдруг лишился этой веры.
Мне кажется, что, помимо тех откровений, которые Слово Божие сделало относительно вечной жизни, ее, так сказать, необходимость, настоятельность. и желанность сознается нами инстинктивно.
Если бы меня спросили, что такое человек, я бы ответил: это есть существо, созданное для счастья и всеми силами к нему стремящееся. Жажда счастья есть отличительный признак души человеческой, начиная от того прожигателя жизни, который ищет острых наслаждений в самых смелых оргиях, до того пустынника, который в великом сосредоточии, ограничив свои потребности мраком пещеры, куском хлеба и кружкою воды, с глубокою верою ждет начала неизъяснимых небесных благ.
И вот эта жажда – замечу, вполне законная – никогда теперь не бывает удовлетворена.
Как бы счастливо ни слагалась у человека жизнь, страдания в ней больше, чем радости. Чем выше природа человека, тем более требовательные приносит он с собою в мир запросы, и тем меньше они могут быть удовлетворены. Великая тоска, начинающаяся с детских лет, проходящая чрез всю жизнь и не заглушаемая никакими внешними успехами, никакими наслаждениями богатства, почета, никакими развлечениями, – составляет судьбу всякой избранной души, всякого чуткого человека.
У меня был один приятель, рано умерший, проведший всю короткую жизнь свою исключительно в благоприятных обстоятельствах. Он любил жизнь и был жизнерадостен, видел в жизни много наслаждений и смело брал их, будучи при всем том спиритуалистом, глубоко верившим в непрекращаемость существования.
«Ты не можешь себе представить, – говорил он, – как я мало удовлетворен всем тем, что дала мне жизнь, хотя она дала мне очень много; как не насыщена всем тем, что я переиспытал, моя душа, жаждущая чего-то огромного, абсолютного и безграничного. Мне хочется такого счастья, которое бы захватило меня целиком, притянуло к себе все мои мысли и чувства, чтоб всяким фибром своим, всеми силами своими я живо ощущал: «Да, это благо, да, я счастлив»… И вот таких мгновений в моей жизни почти не было.
Наибольший захват души, какое-то погружение в лучезарную атмосферу, я испытал в ранней юности, в дни моих горячих религиозных увлечений… С тех пор как вкус к мирскому быту понизил мою духовную жизнь, я испытываю что-то подобное, когда меня изумит красота какой-нибудь картины природы или некоторые музыкальные отрывки… Но всё это так бедно, ничтожно, условно!.. Я верю, я убежден, яснее, вот, того, что я существую и говорю с тобой: убежден, что начнется другое прекрасное существование, где душа моя, наконец, насытится.
Ах, если б ты знал этот духовный голод и как давно он меня мучит. Я помню, когда я был еще маленьким мальчиком, лет шести-семи, со мною были странные вещи, которые я понял только много позже. По праздникам нас, детей, возили к одной тетушке, где бывали большие роскошные фамильные обеды и много других детей. Я точно чего-то ждал от этих сборищ и от других веселых праздников, куда нас возили или которые бывали у нас. Но всегда я возвращался домой в угнетенном состоянии. Я никому не говорил о моем чувстве. Но мне бывало тяжело до того, что иногда я втихомолку плакал, уйдя куда-нибудь в уголок, еще одетый в свой нарядный костюм. Эта тоска никогда меня не покидала. Я ждал и жду в моей жизни чего-то громадного, всё наполняющего. Оно не приходит, да и не может прийти здесь, на земле… Да, какой я там ни на есть земляной человек, я чувствую и знаю, что я тут не дождусь ничего. Мое счастье начнется лишь тогда, когда никакой преграды не будет между мной и моим Богом, в Котором я увижу воплощение и совершение всех моих идеалов, когда моя душа овладеет Богом»…
