Когда я родился, первое, что я услышал от тех, кто принимал роды: зачем тебе это нужно? Этот вопрос сначала меня напугал, а потом озадачил. Девять месяцев, находясь в невесомости, я летал в космическом пространстве, приобретая все больше и больше сил. Изучая телом пространство вокруг себя, я однажды пришел к мысли, что это не космос, а всего лишь временное жилище, что в этом жилище тесно, и чтобы получать новые наслаждения от познания и снова летать, необходимо приобрести нечто необычное, не похожее на черный океан. Мне захотелось открыть глаза, ухватиться за что-нибудь руками, выпрямить спину и разогнуть колени. Мне уже не нравилось хаотичное движение в ограниченном пространстве, но хотелось ощущения определенности в движении, чтобы это движение было осмысленным и направленным, чтобы построенная кем-то конструкция моего тела как разумное целое, перемещаясь в пространстве и во времени, являлась бы частью еще большей жизни.
Когда я родился, мир напугал меня обилием белого цвета. Там, в абсолютной темноте, мне виделось такое многообразие света и цвета, что первый день пребывания на земле меня страшно разочаровал. Мне было трудно дышать от огромного количества воздуха. Я ощущал свой вес и то, с какой невероятной силой меня давило к земле. Я старался освободиться от этой тяжести, размахивая руками и ногами, и успокоился лишь тогда, когда белое пятно обернулось вокруг меня, сжало со всех сторон, распределив тяжесть земли по всему телу. Потом я с жадностью припал к чему-то теплому и сладкому. Тогда я почувствовал, что мир, который покинул я, снова со мной, что познания его мною продолжаются. Что именно этот мир откроет мне значение происходящего вокруг меня, чтобы я с неутомимым упорством и постоянством, любопытством и удивлением тянулся к величию звуков, радости красок, тонкости запахов и постижению истины.
Пятеро детей было у Максима и Аксиньи Акалёсновых. Две дочки – Ганя и Дарья, и трое сыновей – Егор, Митя и третий, о котором Акалёсновы никогда никому не рассказывали, не вспоминали даже его имени. До Октябрьского переворота семнадцатого года он работал у помещиков Шибаевых и в Великую смуту исчез вместе со своими хозяевами. Дарья – моя бабушка по матери – младшей была. Все родом из Аргамакова, что в десяти километрах от поселка Лермонтово Пензенской области.
Акалёсновы из зажиточных крестьян. Два дома было у них. Две лошади. Большое подворье. Небольшая мельница на запруженной речке. Ту речку до сих пор Акалёсновой зовут.
В начале двадцатых годов прошлого столетия, спасаясь от голода и террора, подались на юг в Баку сначала Егор, а следом за ним и Дарья. Егор был кузнецом. Профессия по тем временам и почетная, и престижная. Веселым он был. Большого роста, белокурый. Чисто российский парень. Моя мать любила его.
Дмитрий всю жизнь лесником проработал. И с белыми, и с красными мог найти общий язык. Но больше дружил с татарами, за что не любили его в деревне.
В двадцать восьмом году Егор написал Дмитрию письмо, чтоб тот приехал погостить, а если, мол, понравится, то, может, и остался бы. Сутки поездом добирался Дмитрий от Чембара (Белинского) до Москвы, и трое от Москвы до Баку. Егор жил в двадцати километрах от Баку. В Сабунчах. Там работал он на механическом заводе. В год, когда приехал Дмитрий, только пустили электричку. Она ходила от Баку до Сабунчей. Так и называлась она – Сабунчинка. То ли не было денег у Дмитрия, то ли от своей природной скупости, только решил он от Баку до Сабунчей пешком добираться. По дороге его ограбили и раздели. Пришел к брату в одних подштанниках.
Всю жизнь потом вспоминал Дмитрий эту поездку, и сколько Егор ни звал его, так больше в Баку ни разу и не приехал.
Я держу фотографию, на которой Дмитрий и Дарья сидят на лавочке у плетня. Разглядываю Дмитрия. Пытаюсь представить его молодым, но не получается. Коротко остриженные седые волосы цвета талька, злые с прищуром глаза, крепко сжатые узкие губы. В конце пятидесятых мы всей семьей – я, мать, бабушка, сестры Эмма и Севиль – приезжали к нему в Аргамаково погостить. Видели мы его редко, жил он все время на кордоне. Домой приходил взять хлеба да патронов для ружья. Ходил по комнате насупившись, опустив голову, что-то бубнил под нос. Вроде вертятся тут под ногами. Больше от него не слышал я ни слова.
Часто рассказывала мне мать, как в начале Великой отечественной войны приехали они вместе с бабой Дарьей в Аргамаково. Бабушка устроилась работать на ферму дояркой, а мать пасла колхозное стадо. В Великую Отечественную в деревне люди пухли от голоду, а у Дмитрия и мед, и хлеб, и брага по праздникам. Дмитрий жить в дом не пустил. Жили в старом сарае, где хранились сено, разбитая телега, упряжь для лошади и все то, что обычно там хранится, когда выбросить жалко, а дома лишь место занимает.
Но скоро наступили холода. Теплой одежды не было, там, на юге, ее обменяли на хлеб. Все, что валялось в сарае из тряпок, напяливали на себя. Видя их бедственное положение, председатель колхоза разрешил открыть покинутый заколоченный дом. Но топить было нечем. Дрова стоили больших денег, а их в колхозе не давали. Работали за трудодни, а когда их получишь? Только на следующий год. Есть нечего. Изредка Дмитрий давал миску муки. Смешивали ее с лебедой, добавляли жмых. Напечешь лепешек, посыплешь их конопляными семечками – вкуснее, кажется, и нет ничего.
Вспоминала мать: как-то летом, когда пасла стадо, объелась зерном зеленой ржи. Погоняя коров на ферму, упала возле дома Дмитрия вся зеленая. Живот набух, стал твердым, будто чурбан проглотила. Увидал такое Дмитрий, испугался: что люди подумают? Сам в достатке живет, а племянница с голоду померла. В дом принес. Стал по полу катать, словно куль, дерьмом набитый. Лежала мать потом в жиже и охала. Ничего, выжила.
До трудодней так и не дотянули. Весной вернулись в Баку.
Бабу Дарью по приезде посадили в тюрьму за прогулы. Мать же вернулась в заводское училище. Дали ей там новое обмундирование. Башмаки тоже дали. Только на левую ногу советский, а на правую, на два размера больше, – американский.
В ФЗУ (фабрично-заводское училище) было хорошо. Хоть учиться приходилось, стоя за станком по двенадцать часов, но зато кормили. Супы всякие давали. То, что оставалось на столах, мать собирала и носила Дарье в тюрьму.
Работала моя мать тогда на Кишлинском машиностроительном заводе. Было ей двенадцать лет. На этом же заводе после окончания техникума и я работал. Сначала газорезчиком, потом инженером инструментального хозяйства. В войну это был завод по ремонту танков. Здесь же выпускали снаряды для минометов и пушек. На токарном станке мама вытачивала корпуса для этих снарядов.