Аркадий Туманян - Две свечи

АРКАДИЙ ТУМАНЯН – автор трех поэтических сборников. Получил музыкальное образование в Баку и Ереване. Выпускник факультета русского языка и литературы Владимирского педагогического института им. П.И. Лебедева-Полянского. Член Петровской академии наук и искусств. Пишет в старинной форме арабо-персидской поэзии – рубаи. Считает, что рубаи обретёт новую жизнь на благодатной почве русской поэзии.

В ледяной февраль две тысячи десятого ушёл выдающийся русский славист Александр Борисович Пеньковский, мой незабвенный учитель и друг, а через четыре года перестала быть Ирина Степановна Приходько, его жена и ангел-хранитель. Её работы по творчеству Шекспира и Блока получили мировое признание.

Мне выпало счастье знать их много лет. Бесконечно разные, но удивительно схожие два учёных-филолога делили тесную от книг однокомнатную московскую квартирку, где было просторно уму и уютно сердцу. Отсюда не хотелось уходить, сюда было радостно возвращаться. Муж и жена – два профессора – жили в откровенной нужде, но щедро отдавали то, что не купишь за деньги. Стол был более чем скромен, но пища духовная была не кушаньями – яствами…

Эти два человека своими трудами верно служили Отечеству. Служили потому, что не могли иначе.

Их труды – след в наших умах и сердцах.

Их книг – на полках библиотек и людей просвещённых…

С десятого года по четырнадцатый мы, одногодки, особенно близко сошлись с Ириной, инстинктивно стараясь наверстать упущенное. С ней было легко – она всё понимала с полуслова.

В маленькой кухоньке собирался ужин, хозяйка в переднике стучала ножом и читала в подлиннике сонеты Шекспира, сравнивала переводы С.Я. Маршака и Б. Пастернака, А.М. Финкеля и А. Шаракшанэ… Мне ж по сердцу всегда был Самуил Яковлевич.

Теперь это в прошлом.

В памяти остался пронзительный эпизод после смерти Александра Борисовича. Я просыпаюсь от света настольной лампы, половина четвёртого утра. Ирина в старой, наброшенной на плечи кофте за столом:

– Ир, – сказал я сквозь сон, – ты это что?..

– Арик, я плачу над твоими стихами, над лучшими…

– Ира, – бормочу, – мне-то что делать, ночь ведь?

– А теперь, Арик, тебе надо умереть, – отвечает она странно…

Когда её вдруг не стало, внутреннее беспокойство обуяло меня.

Я понимал, что должен вернуть Ирине, Александру Борисовичу долг за вложенное в меня. Но как?..

Их лики перед глазами. И это наполняет меня особой ответственностью.

Тень великого Уильяма, казалось, жила в доме Ирины Приходько.

Я взял его первый сонет (не божий ли знак) и к первой строчке приписал три своих. Западная мысль слилась с русской в форме рубаи…

Кто-то скажет, что «в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань», но сегодня кавказский дудук и японский сямисэн срастаются голосами с инструментами европейскими и дарят нам чувства необыкновенные…

Форма рубаи с юности мила и любезна моему сердцу. В конце концов, почти все формы современной литературы, музыки, живописи и пр. пришли в Русь с Запада и стали русскими, а Русь стала Россией. Гений народа, воистину, творит чудеса!

Так, может, и рубаи в России ждёт та же замечательная судьба?…

Когда-то Мстислав Ростропович сказал мне, что нет звуков правильных и неправильных, есть нужные и ненужные.

Как знать, быть может, мысли этой книжки, облечённые в форму рубаи, окажутся нужными?..

Я вовсе не стремился сжать шекспировский сонет в четыре строки рубаи – нет, моей рукой водило желание собрать разбросанные камни, возродить в строке поруганный и оплёванный отчий дом, сказать ещё раз о вечном, но по-своему…

И главное: сказать о времени перелома, о времени столкновения цивилизаций, о времени нашествия варваров – их чёрные знамёна, несущие невежество и смерть, уже на горизонте…

Господи, сделай так, чтобы я ошибался!!.

Как бы то ни было, Бог послал мне сто пятьдесят четыре рубаи на сто пятьдесят четыре сонета Шекспира.

И, надеюсь, дух Ирины и всех моих учителей живёт в строчках о любви и неумолимой разлуке, дарованной жизни и беспощадной смерти.

Судить их читателю и времени.