Сидит на ступенях. Смотрит в стену. Точнее, в то, что от нее осталось. Желтая штукатурка. Остатки лепнины. Полуколонны в сколах и трещинах.
Горело здесь все, что ли? Рухнувшие перекрытия черные, словно покрытые копотью.
Вслушивается. Медленно встает. Тянется за оружием.
Он позвал их, и они пришли. Всегда приходят.
На этот раз двое. В спецовках или униформе, как у пожарных. В темноте не различить.
Секунда на то, чтобы принять решение. Две – на прыжок.
Он сбегает вниз по остаткам лестницы, когда ступеньки обрываются, перемахивает через перила.
Кусок арматуры и самодельный нож против двух его кистеней.
Он мог бы покончить с этим очень быстро, но нарочно не торопится.
Цепи в его руках набирают скорость. Сам не двигается. Только кисти. Как на тренировке. Ничего нового.
Лунный свет играет на металле. Стремительно вращающиеся цепи образуют два серебристых круга.
К нему невозможно подобраться. Те двое, кажется, тоже это понимают. И не пытаются.
И вдруг – скользящий шаг вперед, еще один – в сторону. Между ними – поворот, замах. Арматурина с лязгом откатывается в угол. А тот, кто ее держал – бесшумно, – к стене. Другой на его месте, наверное, умер бы. Но этот и так мертв. Снова вскочил, метнулся в центр зала – и был отброшен с накрепко стянутыми цепью запястьями.
Вторая по-прежнему рассекает воздух.
Я знаю, что будет дальше. Просто чувствую. Игни, черт. Прекрати. Не делай этого!
Конечно же, он делает. Вскидывает левую руку вверх – жест приветствия, адресованный мне, – и следом молниеносно обхватывает ладонью лезвие направленного в него ножа.
На-ме-рен-но!
Не могу этого понять. Он должен, ДОЛЖЕН чувствовать боль! Мы не слишком-то разные. Оба – телесны, материальны, осязаемы… Не знаю, как еще выразиться.
Должен… Но он не чувствует. Даже в лице не изменился. Сделал то, что хотел, – теперь расправляется с ними, быстро и методично.
Я просыпаюсь не сразу. Проходит достаточно времени, чтобы постельное белье пропиталось кровью.
Едва открыв глаза, ругаюсь в полный голос, дую на рассеченную ладонь и пулей вылетаю из постели в поисках аптечки. При этом бьюсь затылком о второй ярус кровати. Никак не привыкну.
Как я и подозревал, аптечки здесь нет.
Хватаю первое попавшееся полотенце – кажется, соседское, – наматываю на руку, стараясь не рассматривать рану. Не смотрю, но чувствую. Похоже, все плохо.
Босиком бегу в ванную комнату, хлопаю дверью перед носом менее расторопного соседа по общаге. Отбрасываю ткань и сую ладонь под холодную воду.
Правой рукой нащупываю забытую кем-то пачку сигарет. Тащу одну зубами, так же вслепую нахожу зажигалку. Пальцы не слушаются. Наконец затягиваюсь и выпускаю дым в потолок. Губы дрожат.
Несколько раз ко мне пытаются вломиться разъяренные товарищи по несчастью, в смысле по этой дыре, которую кто-то придумал называть хостелом. Я помалкиваю. Только вода шумит.
Сигарета заканчивается. Беру вторую. Машинально думаю о том, что кровь тоже скоро закончится.
Кисть руки онемела. Хоть гвозди вколачивай.
– Тох, Тоха! – Моя девочка. Ну наконец-то хоть что-то обнадеживающее! – Ты, что ли, там застрял?
Продолжая держать под струей воды раненую руку, здоровой тянусь к щеколде.
Шанна врывается в мое табачно-кафельное убежище решительно, как коммандо, разве что через голову не кувыркается, и приносит с собой струю свежего воздуха оттуда, со светлой стороны мира.
– У-у, – произносит она, с ходу оценив серьезность ситуации, и снова запирает дверь. Закрывает воду, машет, отгоняя дым от лица.
В коридоре гремят гневные вопли соседей. Но через мгновение все дружно заткнутся и начнут ловить каждый звук, доносящийся отсюда.
– Дай сюда. Гадость.
Шанна вынимает из моих пальцев недокуренную сигарету и гасит ее в моей же крови на дне раковины. Символично.
Затем берет меня за руку. Ничего не чувствую. Тотальная анестезия.
– Боль-хвороба из чужого короба…
Интересно, за дверью это слышно?
Пробивающийся сквозь щели свет дает мне возможность видеть ее затылок с коротко остриженными волосами, очертания скулы и кончик носа.
Холод понемногу отступает. Шанна шепчет и поглаживает мою ладонь. Я закрываю глаза. Ее руки теплые и мягкие. Украдкой наслаждаюсь ощущением. Знаю, что нельзя, но до той грани, за которой не смогу остановиться, еще далеко. Можно потянуть время.
Шанна тонкой струйкой пускает воду, набирает ее в горсть и смывает со стенок раковины доказательства моей смертности.
И все еще держит меня за руку.
Просто держит. Ничего особенного.
– Передай своему Игни, что я убью его, если он еще раз так сделает, – шепчет она сердито.
– Он ведь уже мертвый, – шепчу в ответ.
– Все равно.
От звука наших голосов в полутемной ванной и от того, как Шанна поливает водой мою ладонь, чертова грань приближается совсем уж резко.
– Больше не надо, – говорю я дурацким хриплым голосом.
Это «больше» натягивается между нами невидимой колючей проволокой.
Шанна тут же отдергивает руку.
– Чеши на кухню. Завтракать будем.
Она больше не шепчет. К счастью.
Мы появляемся в коридоре вместе с клубами табачного дыма, словно огнеборцы после удачной битвы со стихией.
Оваций не последовало. Никого нет. Видимо, соседи плюнули, решив, что мы застряли надолго.
– Переоденусь только, – говорит Шанна и направляется к своей комнате. Уютная и теплая даже в своей мешковатой пижаме. Сейчас сменит ее на широченные штаны и какую-нибудь растянутую водолазку с длинными, как у смирительной рубашки, рукавами.
Не потому, что ей нравится так выглядеть, а потому, что не хочет меня провоцировать.
Так и неспровоцированный, я тоже двигаю к себе. За тапочками.
Потом иду в кухню. С водолазкой угадал. Вместо штанов – джинсы. Размером с парашют.
Шанна суетится у плиты. Я терпеливо жду.
– Деньги закончились, бро, – говорит она. – Скоро и этот клоповник не потянем.
Ненавижу это «бро». Но терплю.
– Может, дернем в центр? – продолжает она. – Там я смогу подзаработать. Продержимся до тех пор, пока у тебя заказы не появятся.
В ее голосе сквозит лютая тоска по нормальной жизни.
– Давай, – говорю. – Мне, в принципе, пофигу.
Поворачивая руку, разглядываю ладонь. Даже шрама не осталось.
Шанна ставит передо мной тарелку с яичницей и отворачивается, чтобы вымыть сковороду. Задирает водолазку, скребет ногтями поясницу. Со своего места я отчетливо вижу, как на ее коже проступают мурашки.
Снова захотелось курить.
Пялюсь в глаза яичнице. А она – в мои. Протыкаю вилкой желток. Яичница плачет одним глазом. Он растекается по белой тарелке пятном, похожим на Апеннинский полуостров.
Пахнет растворимым кофе, общажной кислятиной и безысходностью.
