Неологизм для названия этой книги «украден» автором у О. Э. Мандельштама. В литературных штудиях оно употреблялось только им, и то, кажется, лишь в разговорах. В своих воспоминаниях Надежда Яковлевна называет соответственно тройчатками «три стихотворения одного происхождения, а двойчатками — „двойные побеги на одном корню“». Она приводит несколько примеров таких двойчаток, где «оба переплетены», где стихи могут быть «с одинаковым началом и разным развитием» и где действительно обнаруживается глубинная связь двух поэтических текстов1
Я позволил себе использовать термин Мандельштама в расширенном значении и назвать двойчатками два текста, по разным причинам (о них позднее) соотносящихся друг с другом.
Литературная жизнь любой страны, любого времени всегда наполнена бурными событиями: сталкиваются группировки, объединения, союзы, обмениваются комплиментами или руганью авторы, пишутся критики и антикритики. Все это образует пульсирующую живой кровью жизнь, которую и изучают историки. При этом многие мелочи, характерные детали, взаимосвязи отдельных литературных текстов ускользают от внимания исследователей, описывающих серьезные, глубинные литературные процессы. В нашей книге рассказывается о некоторых литературных связях и отношениях, на которых ранее не обращали внимания.
В течение долгих литературных занятий у автора скопилось некоторое количество небольших заметок, где достаточно тесно оказываются связанными два текста. Иногда это стихи одного автора (Пушкин, Гумилев) или два романа о петровской эпохе доктора Г. И. Альтшуллера, практически неизвестного как писатель-беллетрист. Иногда это сознательная или, может быть, подсознательная перекличка или полемика двух поэтов, зачастую отделенных друг от друга десятилетиями (Пушкин и Заболоцкий, Тютчев и Глазков, Кедрин и Вознесенский). Иногда это неожиданное сопоставление двух авторов, характерное для эпохи, но вовсе не входившее в намерения писателей (Горький и Корнилов) и пр.
Мы предлагаем вниманию читателей эти небольшие рассказы о перипетиях литературного бытия, потому что они оживляют наши представления об интеллектуальной русской жизни XIX и XX веков и потому что они, как справедливо заметила многоуважаемая Вера Аркадьевна Мильчина, не меняя общей картины истории литературы, делают эту картину более веселой, занимательной и интересной. Так, по крайней мере, было с самим автором, когда он писал эти непритязательные заметки, и он очень надеется, что читатели с ним согласятся.
Иногда, когда речь идет об одном и том же времени или о том же (тех же) авторе, в рассказах встречаются повторы и ссылки на одни те же документы. Автор приносит свои извинения за эти повторы, но они дают возможность читать каждый текст самостоятельно.
Это короткое вступление по хорошей академической привычке автор заканчивает благодарностью своим друзьям, читавшим рукописи и журнальные публикации этих заметок и сделавшим очень много полезных замечаний и дополнений: Надежде Александровне Тарховой, Светлане Ивановне Ельницкой, Илье Юрьевичу Виницкому, Юрию Владимировичу Зельдичу.
Дилогия Пушкина
«Стансы» (1826) и «Во глубине сибирских руд…» (1826?)
Восьмого сентября 1826 года состоялся долгий (час или два) судьбоносный разговор только что коронованного императора Николая и привезенного из Михайловской ссылки поэта Александра Пушкина2. Творческим результатом этого разговора стали два стихотворения Пушкина, названия которых вынесены в заглавие этой заметки.
«Стансы» были написаны 22 декабря 1826 года (через два с половиной месяца после разговора с царем). Это небольшое, очень емкое по мыслям стихотворение подводит некоторый итог (слишком оптимистичный), который сделал для себя поэт после многозначительной беседы с самодержцем.
В «Стансах» – две основные темы. Первая – государственная деятельность только что вступившего на трон императора. Для этого Пушкин апологетически изображает Петра Первого, предлагая Николаю: «Во всем будь пращуру подобен»3. Этот пращур «сеял просвещенье», знал «родной земли предназначенье», «на троне вечный был работник». Вторая тема, неразрывно связанная с первой, – только что прошедшее, потрясшее всю думающую Россию восстание декабристов. О нем говорят уже первые строки: «Начало славных дней Петра <и Николая!> / Мрачили мятежи и казни». А во второй строфе о Петре говорится (а на самом деле обращено к Николаю):
И был от буйного стрельца
Пред ним отличен Долгорукий.
Стрелецкий бунт, жестоко подавленный Петром (он собственноручно рубил стрельцам головы), символизировал для Пушкина злобную народную стихию, враждебную любой власти, любому прогрессу, любым реформам. Позднее эта идея отольется в знаменитую максиму о бунте «бессмысленном и беспощадном».
Этой злобной стихии противостоит разумная твердость в отношениях с властью. Образцом таких отношений царя и подданного являлся Яков Долгоруков. Один из самых преданных, неподкупных и верных помощников Петра. Он дерзко выступал против неукротимого в гневе государя, когда не соглашался с его деяниями. Особенно знаменитым был полулегендарный рассказ, как Долгоруков разорвал царский указ. А Петр, признав правоту строптивого подданного, обнял и расцеловал его4. Пушкин в цитированных строках предложил царю различать в деятельности декабристов два аспекта: достаточно бессмысленный бунт на Сенатской площади и реформаторские стремления умных и образованных декабристов5.
Можно думать, что, предлагая Николаю такое понимание декабристского движения, Пушкин исходил из некоторых тем своего долгого разговора с царем. Николай лично допрашивал декабристов, слушал их рассуждения о необходимых в России переменах, читал их показания и отнесся к их мнениям достаточно серьезно. Об этом свидетельствует его распоряжение
передать <правителю дел следственной комиссии> А. Д. Боровкову мнения, высказанные декабристами по поводу внутреннего состояния государства в царствование императора Александра с тем, чтобы составить из них особую записку.
Боровков «составил свод мнений в систематическом порядке». По его словам,
мысли даже в способе изложения оставил я по возможности без перемены, Свод главнейше извлечен из ответов Батенькова, Штейнгеля, Александра Бестужева и Переца.
