Когда полуторагодовалый Эдик, разбежавшись, впервые ударил по резиновому мячику, соседи по двору принялись уверять Софью Фроловну, что ее сын непременно будет футболистом.
Матерей часто обольщают уверениями в необыкновенной одаренности их детей в той или иной области.
Но перовские соседи Стрельцовых не ошиблись – Эдуард никем другим быть не мог – и остался футболистом действительно уж всему вопреки и всему назло.
* * *
Когда он исчез, так же внезапно, как явился, современники принялись сочинять для потомков свои впечатления от стрельцовского начала, справедливо уверовав в неповторимость происшедшего при них явления.
Гипербола сразу стала единственной оценкой и того, что делал Эдуард на поле, и того, что он позволял себе не делать.
И мне никуда не деться от преувеличений в жизнеописании, в котором все же намереваюсь заземлить легенду о Стрельцове.
Но сам Стрельцов – очень возможно, и не желая того и не помышляя о том – слишком уж обжил легенду о себе.
И сочиненное о нем едва ли будет противоречить реальности.
Он сказал мне однажды: «Ты же фантазируешь, когда пишешь? Вот и я на поле фантазировал».
Так почему же в жизни – к ней Эдуард приспособлен был явно меньше, чем к игре, – он должен был стать реалистом?
Законы игры нарушались им ради законов, писанных для него одного, – он подчинялся по-настоящему только зову собственной игрецкой природы, с чем всем пришлось в итоге смириться.
Он принимал, например, мяч на своей половине поля – и весь стадион вставал со своих мест в предвкушении индивидуально ответственного решения…
Но в следующей игре, а нередко и в нескольких играх подряд, он бывал никаким, нулевым, как говорят спортсмены.
В матче демонстративно не принимал участия, выглядел лишним человеком на поле.
Трибуны негодовали, однако негодовали дежурно, суеверно.
Трибуны знали, что единственным фантастически остроумным ходом даже на девяностой минуте игры он сможет совершить невозможное – и восемьдесят девять минут бездеятельности ему простятся.
От него ведь и не ждали правильной и полезной игры.
Ждали чуда.
И впечатление от случившегося надолго заряжало бесконечностью терпения.
Тренер и партнеры иногда чуть ли не насильно выталкивали Эдуарда на поле – он сопротивлялся, рефлексировал, канючил, что не хочет и не может сейчас играть: «ноги тяжелые».
Но и после этого мог сыграть гениально от первой до последней минуты.
Ближе познакомившись со Стрельцовым, я понял, что сравнение великого атлета с принцессой на горошине не притянуто за уши.
Он сказал мне однажды – уже после завершения им карьеры футболиста, – что вообще не любил играть летом: «очень жарко».
Проникнуться его состоянием дано было людям, хорошо его знавшим, – и я был свидетелем подобного проникновения, когда предвосхитило оно чудо, произошедшее через мгновение на поле.
Из Ленинграда транслировали полуфинал Кубка. Шел год, кажется, шестьдесят шестой. Мы смотрели футбол у меня дома с классным торпедовским игроком Борисом Батановым и с моим другом Авдеенко.
Под трансляцию, извините за подробность, пили водку.
Когда Стрельцов принял мяч в центральном круге, Борис спокойно сказал: «Можно чокнуться».
Мы с Авдеенко подняли рюмки с некоторым сомнением – Эдуард той поры реже, чем раньше, баловал слишком уж эффектными индивидуальными действиями, восхищал главным образом парадоксами распасовки.
Но Борис безошибочно уловил настрой и решение недавнего партнера. А комментатор лишь после забитого гола произнес общие слова об уникальной значимости Эдуарда Стрельцова в отечественном футболе. Мы же благодаря батановскому чутью успели не только чокнуться, но и выпить за гения Эдика.
* * *
В детской команде завода «Фрезер» он был самым маленьким по росту, но играл центрального нападающего почти в той же манере, что и потом за мастеров.
За одно лето – сорок девятого года – он вырос сразу на тринадцать сантиметров и совсем мальчишкой стал выступать за мужскую команду завода.
Когда после игры взрослые футболисты собирались в кафе, Эдика кормили, совали в кулак три рубля – на мороженое – и поскорее отсылали: «Иди, нечего тебе взрослые разговоры слушать, иди гуляй».
Он уходил от них – безо всяких обид. И – без сожаления. Вне футбольного поля у него ничего с ними общего не было.
Он ехал из Перова в Москву – на футбол. На стадионе «Динамо» часа по четыре отстаивал в очереди за билетом – школьным, самым дешевым.
«По-настоящему, – говорил Стрельцов, – моей командой был, конечно, „Спартак“. Но из-за Федотова и Боброва – они мне все-таки нравились больше всех – я болел и за ЦДКА».
Пройдет пять лет – и юный торпедовец Стрельцов будет приглашен армейским клубом на товарищеские матчи в ГДР. Уже на стадионе он вспомнит, что оставил в гостинице плавки. Скажет об этом кому-то, кто был рядом, а Григорий Иванович Федотов (работавший вторым тренером) услышит. И перед выходом на разминку протянет ему плавки: «Держи!» Федотов за ними в гостиницу съездил. Стрельцов рассказывал, что не знал куда деться от стыда: кумир его детства – и вдруг какие-то плавки: «Григорий Иванович! Да зачем же вы, я бы…» А Федотов: «Знаешь, я тоже играл, но как ты играешь, Эдик…»
Эдик забьет тогда четыре мяча, но неловкость перед Федотовым останется у него до конца жизни Григория Ивановича, да и своей жизни тоже.
По типу характера Стрельцов, наверное, ближе был к Федотову, чем к Боброву. И в годы после возвращения в футбол играл ближе к федотовской послевоенной манере.
Я бы сказал, что для своего поколения Эдик стал и Бобровым, и Федотовым, если бы не считал, что судьба его – быть Стрельцовым. Ни Есениным футбола, ни Шаляпиным, ни Высоцким, а Стрельцовым – и только.
Он вспомнит, что «Динамо» и ЦДКА побеждали тогда чаще, чем «Спартак». Но в спартаковской игре никто не жадничал – все играли в пас. «Я и мальчишкой чувствовал, что в „Спартаке“ ценят игрока, понимающего, когда придержать мяч, когда отдать. С мячом они охотно, свободно, но расставались. И никто из спартаковцев, по-моему, не воображал себя героем, когда мяч забивал».
