Из истории рода делла Торре
Милан, год 1180 от Рождества Христова
Подеста Милана граф Амедео делла Торре чувствовал, что умирает. Болезнь мучительно долго истязала его иссохшее тело, в котором уже не осталось ни сил, ни воли к жизни. Не помогали ни растирания настойкою аспидов, ни мессы об исцелении, ежечасно возносимые фра[1] Никколо, ни утренние кровопускания, назначенные придворным физиком[2] мессэре Чиприано Ротокко. Днем и ночью его светлость терзали боли в животе. Лишь иногда они затихали, и несчастный забывался беспокойным, поверхностным сном. Усиливаясь, боль заставляла графа извиваться на ложе и истошно кричать тонким прерывающимся голосом, из которого страдания изгнали все человеческое.
За окном цвела весна. Под свежим ветром шелестели каштаны в дворцовом парке, впитывая солнечные лучи, распускались цикламены, благоухали гиацинты, смеялись резвившиеся на лужайках дети и племянники Амедео. В покоях графа чадили свечи, царили духота, полумрак, витали запахи испражнений и нездорового тела – мессэре Чиприано распорядился держать ставни наглухо закрытыми, дабы движение воздуха и солнечный свет не повредили больному. Прикрыв глаза, Амедео полулежал на груде подушек – таким образом врач, сторонник гуморальной медицины, добивался того, чтобы флегма[3] отливала от легких и сердца, не смешиваясь с остальными тремя соками организма. Страдальчески запрокинутое, осунувшееся лицо желтизною соперничало с камизой[4], пропитанной шафраном для убиения болезни. По предписанию физика прислуга каждое утро после кровопускания переодевала Амедео в свежую, смоченную драгоценным составом рубаху, избавляя таким образом от грязи и пота, вызванных недугом. Мессэре Чиприано настрого запретил смывать пот с тела графа, сказав: «Медицинская наука гласит, что вода расширяет поры, в которые может проникнуть новая болезнь».
Граф тихо постанывал – рези в животе немного отпустили. Вокруг суетились слуги, готовя Амедео к новому кровопусканию. Пришел толстый неопрятный цирюльник с хирургическим инструментом, молоденькая рабыня принесла серебряный – для очищения «грязной» крови больного – таз. Ждали мессэре Чиприано, физик задерживался у придворного астролога, с которым всегда согласовывал проведение лечения в зависимости от стояния небесных светил.
В дверь проскользнула старая дурочка Челестина, любимица графа, в лучшие дни частенько развлекавшая его своими глупыми выходками. Маленькая, сухонькая, вся какая-то неприметная, пробралась к кровати и встала в изголовье, обегая комнату острым взглядом хитрых черных глазок. При дворе Челестину не любили – слишком часто она с бессмысленным видом высказывала неприкрытую, неприятную правду. Детям и блаженным позволительно многое. Только слуги и рабы перешептывались о том, что никакая Челестина не дурочка и не шутиха и что она якобы доносит графу обо всем, что делается и говорится в его доме.
– Твоя светлость, а твоя светлость, – позвала старушка.
Амедео вздрогнул, приоткрыл затуманенные страданием глаза, еле слышно спросил:
– Чего тебе?
– Сказать хочу… – Челестина склонилась к уху господина и что-то горячо, быстро зашептала.
Граф приподнялся с подушек, хрипло выдохнул:
– Я понял… ступай… – и снова упал с искаженным от боли лицом.
Дурочка выбежала из покоев, удостоившись неодобрительного взгляда мессэре Чиприано, который неспешно шествовал к больному, держа свиток нового гороскопа. Повелительно кивнув цирюльнику, чтобы был наготове, врач обратился к Амедео:
– Начинаем, ваша светлость.
Так он говорил и вчера, и позавчера, и месяц назад, ни разу не получив ответа. Слова эти были лишь данью вежливости, и физик вздрогнул, когда потрескавшиеся губы графа вытолкнули:
– Не нужно… кровопускания…
– Но, ваша светлость…
В голосе Амедео зазвучали нотки былой властности:
– Все вон. Мессэре Чиприано, останьтесь…
Перепуганные слуги покинули покои, оставив растерявшего важность лекаря наедине с высокородным пациентом. Физик сделал робкую попытку воззвать к благоразумию графа:
– Ваша светлость, но больная кровь…
– Молчите, – оборвал Амедео, – у меня мало времени. Я знаю, что сегодня умру.
– Этого не может знать никто, кроме Всевышнего! – воскликнул мессэре Чиприано.
– И он послал мне сон, – задумчиво проговорил граф. – Но я не о том… Скажите, мессэре, в чем вы видите причину моего недуга?
– В вашем желудке образовался избыток черной желчи. Распространяясь по телу, она отравляет кровь, делая ее черною, что вызывает воспаление во всем организме, – ответил врач. – Поэтому я вижу в кровопускании единственное средство от постигшей вас болезни.
– Оставьте свой ученый бред. Мне не интересны последствия. Я спросил о причине.
Мессэре Чиприано замялся. И дело было не в том, что он не знал, откуда взялся странный недуг, поразивший графа. Напротив, он был уверен, что понял его причину верно. Но как сказать об этом пациенту?
Амедео с трудом усмехнулся, прищурив тусклые от болезни карие глаза. Горбатый нос, который придворный поэт в своих виршах называл орлиным, казался непомерно огромным на исхудавшем лице.
– Меня отравили, верно?
Врач снова содрогнулся. Да, тысячу раз да! Он был убежден, что кто-то убивает несчастного графа. Но будь он проклят, если мог понять, каким образом яд попадает в желудок его пациента! Перед подачей на стол все блюда давали попробовать сначала кухонным рабам, затем собакам. Посуду, с которой ел граф и его семейство, проверяли надежные слуги, а в кубок, из которого пил его светлость, был вделан рог единорога, предохранявший вино от отравления. Отчаявшись, физик сам принялся следить за всеми работами на кухне. Тщетно: неведомый яд медленно, но верно убивал Амедео делла Торре.
– Значит, я прав, – тихо проговорил граф, внимательно наблюдавший за изменениями в лице лекаря. – Ступайте, мессэре, позовите ко мне фра Никколо.
Боль возвращалась, а с нею и неимоверная слабость, сковывавшая тело, и осознание близости смерти. Следовало торопиться. Фра Никколо, высокий широкоплечий монах с округлым румяным лицом и чувственными губами тайного сластолюбца, облаченный в серую рясу из дорогого сукна, подошел к кровати, благословил умирающего.
– Я хочу исповедаться, святой отец, – прошептал граф и вдруг, не дав фра Никколо произнести положенную в таких случаях фразу, спросил: – Что произойдет с душой человека, не сумевшего перед смертью простить своих врагов?
– Все в руках Господа, сын мой, – монах озадаченно нахмурил густые брови, – но гнев – один из семи смертных грехов. Лишь Господь наш может решать, кому простится, а кому нет. Отказывая врагу в прощении, ты возносишь себя выше Господа, впадая в самый страшный грех – гордыню.
