Степан, его звали Степан, это имя казалось ему диким, каким-то причудливым оно ему казалось. «Степан, степь – Степан», – думал он, разглядывая свои загоревшие руки до локтя, даже чуть выше, дотуда были загоревшие, где футболка заканчивается, а дальше белая, какая-то нагло-белая кожа идёт. Степан, степной, нет, всё-таки сейчас своих детей Степанами не называют. Степан – Степашка, куколка-зайчик, за которую баба пискляво говорит. Нет, своё имя ему не нравилось. А кому-то нравится своё имя? Нравится своё имя миллионам Александров-Алексеев, этим полчищам Лёш-Саш-Наташ, которые то да потому, да на каждом шагу? «А выход есть один, и даже простой, – решил Степан, скатав назад рукава футболки. – Не рожать детей, да и все. Ни называть не придётся, ни кормить потом».
– Я тебя не отпущу, – мать говорит.
– Почему?
– Я боюсь за тебя.
– А Сашу вы отпустили. Вы Саше все разрешали, он потому такой и вырос. Не как я.
Саше было можно все. Обычно-то все позволяют младшему, но у них было наоборот. Может, из-за того случая. Но после того случая, если бы они боялись, они бы Сашу заперли на всю жизнь, значит, они не боятся, есть другая причина, Степан был похож на отца, очень похож на отца, а Саша был похож сам на себя, на принцессу на горошине, на принца из Шрека, на Николая Баскова, только брюнета, у него все ладилось, потому что он чувствовал опору, чувствовал, что его всегда поддержат и потому он всегда со всеми сходился хорошо. Степан ненавидел его, но в то же время не мог не испытывать к нему какой-то виноватой благодарности.
– Кто это сделал?
– (С гордостью) Это мой брат! Мой брат! Вот он у меня какой. Не как я.
Я пойду, мне нужно прогуляться. Куда ты собрался по дождю. Я собрался, я уже обулся. Я схожу до магазина и куплю бутылку колы. Вот уж чего придумал. Иди лучше квасу купи. Бабушке квасу купи, она хочет. Я не хочу, я квас не пью. Хорошее слово «квас», к губам липнет, квас, квас, как оксолиновая мазь, которую Степану в детстве в нос засовывали зимой, но она в носу плохо держалась и стекала на губы, квас, а в третьем классе жирный ублюдок из параллельного класса, совершенно неадекватный, Степана уронил с горки во время войнушки, и Степану снег в ноздри забился, он даже и придумать потом не успел, как этому жирному ублюдку подгадить, слишком скоро его перевели в другую школу, но брату говорить нельзя, мы с братом – сообщники, но брату нельзя говорить, брату говорить нельзя. Степан идёт, а куртка у него старая-старая, он сердится, что куртка старая, и с вешалки-то её снял со старой в гардеробе, с деревянной, а куртка старая, но не грязная – Степан однажды видел, как какого-то алкаша в магазин не пустили, потому что у него была куртка грязная, куда вы прёте, чего-о-о? Куда прёте. Мужчина-а. А-а-а-а. Я говорю: «Убирайтесь вон». «Убирайтесь вон» по-немецки будет «Raus». Степан учил в школе немецкий. Всего четыре буквы: Raus, убирайтесь вон.
Степан подошёл к перекрёстку, а раньше-то здесь было кольцо, как бы кольцо такое, а в середине трава, а наверху большой рекламный щит, и троллейбусы там на конечную выстраивались, город уже здесь заканчивался, дальше поля вообще были, туда с собаками гулять ходили раньше, а теперь там районы понастроили, и Степан ещё вспомнил, как он на этом же перекрёстке первого января стоял – он встречал Новый год со жгучим чувством тревоги, которая изжогой покрывала его мысли, как если он съест домашней картошки фри на дешёвом масле, ему было больно, что Новый год не принесёт ему ничего нового, потому что раньше ведь не приносил, и с чего бы теперь чему-то меняться – но когда он стоял на этом самом месте у светофора на перекрёстке первого января, он радовался, что на улицах так пусто, а потом зашёл в магазин, а у них, как в том анекдоте, все продукты прошлогодние. Мельком обрывок разговора двух тёток услышал: «А я могу себе позволить съездить отдохнуть за две с половиной тыщщи» и подумал: «Куда это ты за две с половиной тыщщи собралась?», а потом догадался – это она не в рублях считала. «Настолько эти расчёты далеки от меня, – подумал Степан. – Сейчас доллар-то вон как подскочил», и Степану колы расхотелось.
Степан заметил, что в уголке рта у него собирается слюна, и он её вытер тыльной стороной ладони. Голова пустая и тяжёлая, вот так, одновременно. Какой это несправедливый контраст, когда тебя в собственном доме ставят ниже всех, при этом раболепно превознося всякого постороннего. Нет, нельзя в такой обстановке жить, если ты хуже соседа снизу, которого нельзя тревожить – в том смысле, что нельзя разговаривать в обычном тоне, а нужно тихонечко, как бы сосед не услышал, и в то же самое время, когда соседи сверху врубают песни или телевизор так, что каждое слово слышно, или когда они гогочут, или когда сверлят в совсем непотребное время, возмущаться никак нельзя: как же? Это же люди там. И там, и там люди, а здесь живут рабы, и ты из всех рабов худший – вот что они внушают. Или когда сочиняют про тебя обидные сказки в разговорах с родней по телефону, в лицо тебя оскорбляют, в лицо же врут, бесконечно перерывают твои вещи, очевидно, тщетно пытаясь отыскать там героин, либо постоянно пользуются твоими вещами как своими собственными, и это нормально, потому что кто ты здесь такой? И не смей закрывать дверь, оставь дверь открытой, и мы будем готовить вонючую редьку, устраивать сквозняки и смотреть Дукалиса, не так уж громко, чтобы сосед не услышал, но достаточно громко, чтобы услышал ты.