У некоторых еврейских общин Европы существует странный обычай: на первую субботу после Песаха выпекать халу в виде ключа. Особые ревнители даже прячут в тесто настоящие ключи, и поэтому есть такую халу приходится с особой осторожностью.
Как у всякого еврейского обычая, для шлиссель-халы существует не одно объяснение, а минимум три: этическое, эзотерическое, мистическое.
История, которую праведник ребе Цви-Гирш Майзлиш на протяжении многих лет рассказывал вечером первой послепасхальной субботы, кажется мне наиболее интересной и правдоподобной[1].
Шпили королевского дворца на Вышеграде еще сияли в лучах заходящего солнца, а на улочки еврейского района Праги уже опустились сумерки. Предпраздничный день, наполненный до отказа десятками дел, доживал последние минуты, и тишина Песаха властно вступала в свои права.
Мужчины расходились по синагогам, а женщины поспешно заканчивали последние приготовления к надвигающемуся сейдеру. Пожалуй, ни один праздник не требует такой подготовки, как Песах. Но вот все позади: что успели, то успели, – и теперь остается только медленно вплывать в сладкий воздух пасхальной недели.
А воздух на улочках еврейского квартала и вправду был сладким. Из каждого приоткрытого окна струились дивные ароматы праздничных яств. Казалось, можно даже не есть, а только нюхать, нюхать и нюхать, переходя от дома к дому, от блюд одной хозяйки к блюдам другой.
Вечерняя молитва праздника длинная, но вот и она закончилась, и молящиеся разошлись по домам. Лишь габай, староста главной синагоги квартала, которую впоследствии станут называть «Альт-Ной шул», Староновая синагога, никуда не спешил. Распрощавшись с главным раввином Праги ребе Йегудой[2] и вежливо пожелав ему хорошего праздника, он принялся обходить свои владения. Много дверей было в синагоге, и для каждой предназначался свой ключ.
От женской половины и от шкафа с молитвенными принадлежностями, от «арон акодеша»[3] со свитками Торы и от бейс-мидраша, от маленького зала для учения и от кладовки с метелками, ведрами и тряпками для уборки, от главного выхода из синагоги и от запасного. Каждую дверь габай тщательно запирал, чтобы ночью чужой не смог забраться в синагогу и похозяйничать в свое удовольствие.
Рано утром, за час до начала молитвы, габай повторял обход, на сей раз отпирая замки. Он относился к своим обязанностям более чем серьезно, не упуская ни одной мелочи. Впрочем, он и все остальное в жизни делал с такой же тщательностью и старанием. Благодаря этим чертам характера Магараль и выбрал его габаем своей синагоги.
Габай шел по пустым улицам и тихонько улыбался. Евреи уже сидели за столами, праздник воцарился не только в сердцах, но и во всем еврейском квартале. Он был последним, не начавшим читать агаду, но не из-за лени или нерасторопности, а по долгу службы.
Жена габая давно привыкла к тому, что муж возвращается с молитвы позже соседей. Все было готово, все ждало появления главы семьи. Габай снял верхнюю одежду, омыл руки и, прежде чем усесться во главе стола, вытащил из кармана связку ключей от синагоги и по своему обыкновению повесил ее на гвоздик, вбитый в стену за его спиной.
Серебряный, тщательно начищенный кубок сиял перед ним, призывая начать сейдер с благословения вина. Габай полюбовался, как мерцающие огоньки свечей отражаются в его блестящих боках, протянул руку к бутылке с вином и… вздрогнул. Что-то тяжелое с бряцаньем упало на пол за его спиной. Габай обернулся и сразу понял, в чем дело: связка ключей непонятным образом сорвалась с гвоздя и свалилась на пол.
«В высшей степени непонятное происшествие, – подумал габай. – Сколько лет вешаю связку на этот гвоздь, но она еще ни разу не падала. Кроме того, я ведь скрупулезно придвинул связку к самой стене именно для того, чтобы избежать падения. Наверное, от волнения я забыл что-то сделать или сделал это неправильно. Все-таки вести сейдер это не только большое удовольствие, но и немалая ответственность».
