Донос: Ecce Homo!1
Помните: у человека нет выбора
он должен быть человеком!
Станислав Ежи Лец
Всё не так просто. Человек не бывает только плох или только хорош. У нас у всех свои причины быть такими, какие мы есть. И у хороших, и у плохих. Всё зависит от того, с какой стороны ты находишься.
Джо Аберкромби,
«Последний довод королей».
Летом 2017 года всё было кончено. Чёрный дым поднимался над разбитыми небоскрёбами Тель-Авива, вливаясь в огромную грязную опухоль. Оранжевое Солнце едва пробивалось через накрывшее небо чёрное покрывало, на вид тяжёлое и старое. Для людей, собравшихся у взлётной полосы «Бен-Гуриона», это был последний закат на родной земле, жалкое его подобие. Скоро самолёты начнут забирать их – женщин, стариков, детей – и уносить из ада, в который превратился Израиль.
Вертолёты, четыре чёрные птицы с вытянутыми носами и небольшими крыльями, описывали неторопливую кривую над аэродромом, рвали копоть над головами людей. Их шум врезался хриплым басом в гул толпы, как грубый контрабас в скрипичную какофонию. Один вертолёт резко ушёл в сторону и камнем упал к земле. Раздался шелест выпускаемых ракет. Второй последовал за ним и отчаянно набросился на невидимого врага, расходуя последние боеприпасы. Толпа затихла. На границе зоны отчуждения, в лесу, возникло сизое облачко. Оно быстро росло, наполняясь ядовитым коричневым дымом. В самом центре отравленной тучи увеличивалась чёрная точка. «Суки!» – послышалось в толпе, но никто не стал бежать или падать на землю. Все, как один замерли и притихли.
Прерывистый треск М-16, отчаянная дробь противовоздушной установки, истеричный шорох ракет из грохочущего вертолёта, всё неожиданно слилось в один протяжный, оглушительный стон. Ракета прошла заградительный огонь и, оказавшись над людьми, с визгом нырнула в разноцветную толпу.
Взрыв ударил по голове, словно гигантский молот. Грохот разнёсся над посадочной полосой, захлебнулся безумными криками, отчаянным плачем, жалобным воем.
Появились военные: испачканная форма, сломленные усталостью плечи. Они всматривались красными глазами в людей, пытались помочь раненым, оттащить изувеченных. Завопила сирена, и над горизонтом показался большой четырёхмоторный «Боинг».
Сорвавшись, толпа пришла в движение и заорала так громко, как только может орать несколько тысяч глоток одновременно.
– Кися, держись рядом… где мама?
Девочка растерянно замотала головой.
– Где мама?!
– Не знаю, я боюсь… Пап, мне страшно.
– Иди сюда! Иди сюда!
Вилле вскинул дочь на руки, крепко прижал, повернулся спиной к живой волне – и в этом момент безликая сила ударила в них, чудом не опрокинув, подхватила и понесла в сторону самолётного трапа.
– Стойте! Подождите! – закричал он.
Слепая толпа двигалась в одном направлении. Они оказались в самолёте, в тесноте, в агонии дыханий.
– Кися, будь здесь, хорошо, я сейчас…
Он посадил дочь в узком проходе и, цепляясь за чужую одежду, бросился к выходу. Поздно: дверь закрыта, трап убран. Самолёт взревел турбинами и покатил.
– Пожалуйста, займите место! Пристегнитесь!
– Там моя жена! Она осталась! Она там!
– Пожалуйста, займите место.
– Поймите, там осталась моя жена!
– Её заберёт другой самолёт. Не волнуйтесь, займите своё место.
1.1
Новосибирск
апрель, 2030
Александр Ионович Вилле убрал руку с небольшой кожаной сумки, лежавшей перед ним на столе. Неторопливо развязал на ней ремешок, открыл. Курительные трубки блеснули полированными боками. Он поправил лампу, чтобы хватило света, и задумался. Чёрную, пузатую трубку он курил вчера – пускай отдыхает. Может, эту – с длинным изогнутым чубуком? Нет, не обкурена. В следующий раз. Сегодня он выкурит строгую чёрную трубку из бриара. Самую старую и любимую из всех.
В тёмном безмолвном кабинете воспоминания часто приходили погреться на тепло его трубки. Разные – лёгкие, как радостное признание, и тяжёлые, словно предательство, словно груз прожитых лет. Он не боялся их, просматривал как сбивчивые кадры кинохроники.
Вилле и Эстер познакомились в 2005 году, когда он начал преподавать в МГУ на только что открывшемся факультете глобальных процессов. Вилле было тридцать три, а Эстер, студентке, приехавшей по программе обмена из Израиля, всего двадцать пять. Они как-то сразу почувствовали между собой натянутую струну, поняли, что пропали. Скрывали свои отношения, но шила в мешке не утаишь – скандал на кафедре, вызовы «на ковёр», двусмысленные беседы. Скоро поженились и отправились на медовый месяц в Израиль, о котором ему столько рассказывал отец, старый еврей и яростный патриот, так и не свозивший сына на историческую родину. Через две недели Эстер предложила остаться. Вилле согласился.
В тот день, когда он потерял Эстер, закончилась одна жизнь и началась другая. Не только для него – для многих беженцев, оставивших не просто страну, а мечту о собственном государстве. Ракета в толпу – перемирие по-арабски. Маленький, гордый Израиль не смог выстоять в круговой обороне, на пяти фронтах, когда сильная рука, помогавшая государству из-за океана, неожиданно для всех ослабла и перевернулась ладонью вверх. Долги – раковые опухоли мировой финансовой системы – дали метастазы и поразили всех, даже самых сильных.
Вилле выбрал табак, стал крошить в чашу. Сначала немного, прижал пальцем, добавил, снова прижал. Когда чаша заполнилась, он взял из сумки тампер и с силой утрамбовал влажноватую массу. Раскурив, набрал ароматный дым в рот, пустил его за щёки, прогнал под губами и выпустил на свободу. Облачко повисло над столом, Александр Ионович провёл сквозь него рукой, откинулся в кресле и повернулся в сторону окна.
За окном поблескивали снежинки. Редкие, одинокие, едва заметные блики настоящего снега. Поразительно… В Новосибирске в середине апреля такое случалось крайне редко. Он отвёл в сторону лампу и сладко затянулся. Весенний снег напомнил ему о лагере беженцев в Болгарии. Сразу после приземления их с дочерью поселили в палатке, выдали мятую бумажку с криво напечатанной схемой лагеря и они превратились в глухих призраков.
Три месяца в лагере. Три месяца без известий об Эстер. Молчаливый некролог. Приговор, с которым ему предстояло жить. Ради дочери.
Условия в лагере ухудшались, воды выдавали всё меньше, недовольство усиливалось. Но что могли требовать еврейские беженцы от Болгарии, целиком на обеспечении иностранного государства, и так не богатого, бытующего на подачки из России и Азии?
Они вышли на площадь, сели кольцом и стали петь «Ха-Тикву». Печальный гимн своей погибшей, но не сдавшейся страны. И в это мгновение горячий балканский воздух изменился, наполнился снегом: странным, серым… Пеплом. Ветер, используя известные только ему маршруты, принёс им остатки родины. Невесомые, опалённые пожаром частички, покинувшие землю, как люди, бездомные и несчастные, обитающие теперь на небе.
