Шёл 1923 год.
Где-то события ещё бурлили и клокотали, а в небольшой смоленской деревне Лаговщина жизнь в эту пору текла относительно спокойно и размеренно.
Откричали бабы, получившие похоронки в войну с германцем, оплакали погибших в гражданской войне, вытерли скупые слёзы и в очередной раз впряглись в работу. Живым есть-пить надо. Камень на сердце, а ты крепись, не показывай, расти детей, пока очередная война не отберёт любимых и не добавит седых волос.
Урожай каждый год собирали и стар и млад. Тщательно, до последнего колоска, выбирали хлеб на полях. Хорошо, у кого в семье мужики да парни, и ох как горько и трудно там, где остались старики да дети малые. Хлебали горюшка по самое лихо.
Вот и нынче хлеба были уже на подходе, а пока сенокос все силы вытягивал, никакого роздыху не давал.
– Прасковея, развиднеется скоро, – тихо позвал отец, подойдя к полатям и легонько касаясь руки старшей дочери, – я в поле поеду, а ты уж тут справляйся сама. Матери вставать особо не давай, пусть отлежится, совсем расхворалась, а Маруську с Полькой к делу приставь. Большие уже. У Маруськи одни гулянки на уме. Не потакай.
– Иди, тять. Я справлюсь. Не впервой, – ответила дочь тоже шёпотом, мгновенно просыпаясь, и привычным жестом подтянула к себе одежду.
В шестом часу утра в конце августа темно хоть глаз выколи, но в своей-то хате знакомо всё до мелочей, так что темнота Прасковье не мешала.
Отец запрягал лошадь на заднем дворе, а Проська зажгла лучину и зашлёпала босыми ногами на кухню. Истопить печь, еду приготовить, подоить коров (их было пять, все удойные, и руки к концу дойки просто отнимались; хорошо, что отец три уже сговорился продать, на что им столько), напоить да в поле вывести; лошадей остатних стреножить и тоже вместе с овцами на выпас отправить, кур да гусей из сарая выпустить, как рассветет, пусть сами корм добывают; сестёр добудиться да накормить, мать обиходить – привычно перебирала она в уме заботы, а руки уже сноровисто дело делали, и вскоре чело большой русской печи осветилось радостным огнём.
Прасковье на днях исполнилось девятнадцать лет. Старший брат сгинул в войне с германцами, мать так и не оправилась после его гибели и слабела с каждым днём, сестра Маруська была всего на три года младше, но леновата, за работой не гналась, так и норовила из дому шмыгнуть куда, а младшей, Польке, всего-то тринадцать. Да и слабенькая она. В мать уродилась. Жалко девку. Вот и тянула старшая вместе с отцом всё семейство, с темна до темна не разгибала спины, работала.
«И зачем отец нынче поросёнка взял? – подумала Прасковья, с трудом поднимая огромный чугун с мелкой картошкой, репой и очистками и задвигая его в печь. – Добыл же где-то. Вари ему, окаянному».
Она сердито посмотрела на спящую сладким сном сестру Маруську и решительно подошла к ней.
– Вставай, пошли коров доить. Здоровая уже кобыла. Неча отлынивать, – шёпотом, чтоб не разбудить мать и младшую сестру сказала она и дёрнула Маруську за ногу. Та отбрыкнулась, промычала что-то невразумительное и повернулась на другой бок.
– Вставай, а то водой оболью, – прошипела Прасковья. – Гулять умеешь, так и работать учись.
– Отстань, спать хочу, – не открывая глаз, бурчала Маруська, вжимаясь в полати.
Подала голос проснувшаяся мать:
– Пашенька, я счас, ты только встать мне помоги.
– Папка лежать тебе велел, вот и лежи. Оздоровеешь – наработаешься. А счас и не думай, – зачастила Прасковья, повернув лицо в сторону матери, а сама резким движением сдёрнула сестру с полатей.
Та молча вскарабкалась с пола, зыркнула злобно, прошипела:
– Злыдня ты, Пашка, – но громко спорить не стала. Мать и вправду совсем слаба, а отец и прутом опоясать может, ежели что. Уж лучше встать. Пашка привяжется, так что смола, всё одно не отдерёшь.
Вдвоём с делами управились куда быстрее. Шестнадцатилетняя Маруська была крупной, ядреной девкой, но за мелкой и тощей на вид Пашкой угнаться в работе не могла. Старшая словно из железных канатов свита. Ловка в работе. Позавтракали молоком с картошкой да с ломтем вчера испеченного хлеба. Варево на обед.
Не успели стол убрать, уж Нюрка на пороге. Живёт она рядом, но в такую рань обычно не является. Дел полно. У них тоже скота хватает, а работников – одна Нюрка, младшие ещё не помощники родителям. Близнецам – братьям всего-то по четыре года.
– Ай, случилось чего? – слегка заволновалась Прасковья, увидев подружку на пороге в неурочный час.
Глаза Нюрки лукаво блеснули:
– А пойдём, Прось, во двор, там и скажу.
– Подумаешь, – пренебрежительно фыркнула Маруська из-за плеча. – Я и так уже всё знаю.
– Чегой-то ты уже знаешь? – резко повернулась к ней старшая сестра и сердито насупилась. В руках у неё был веник, и Маруська, покосившись на него, на всякий случай слегка отодвинулась. А то и отскочить не успеешь… Проворна Пашка бывает, когда не надо.
– Чего молчишь? – переспросила старшая, не сводя сердитых глаз с Маруськи. – Опять полночи блокунялась, гулёна?! Гляди, добегаешься…
Маруська молча шмыгнула мимо сестры на улицу, слегка толкнув Нюрку, так и стоявшую у порога. От нетерпения та даже приплясывала на месте, но в хату не шла. Некогда. Тоже дел дома по горло. Родители хватятся – крику будет! Мать у неё горласта: нечего и спрашивать в кого Нюрка голосом пошла.
Не успела Нюрка и рта раскрыть, как дверь снова скрипнула, пропуская в образовавшуюся щель бедовую Маруськину голову вместе со словами:
– Знаю я про вашу тайну. У Клименчи гости-то. Батька с сыном. Парень видный. Девки прямо с ума посходили, так и шныряют мимо дома. А уж разоделись-то… быдто на Пасху. Али на Троицу…
Маруська хихикнула и скрылась, а Пашка повернулась к подружке:
– Про чтой-то она?
– Ну, пройдоха девка! – всплеснула руками Нюрка, обращаясь к входной двери, за которой скрылась пройдоха Нюрка. – Ну, оторва! Уже унюхала! Уже распознала! И когда только успела?!
– А ты и не знаешь ничего, – упрекнула она подружку, поворачиваясь к ней лицом и загораясь глазами. – Сидишь тут со своими коровами, как затворница. Не чуешь, что за дела в деревне.
– Так мамка -то болеет, – развела руками Прасковья. – Отцу одному не управиться.
– Ой, и мне домой надо, – озаботилась Нюрка. – А новость-то, знаешь, какая?
Она не стала ждать ответа, и так понятно, что ничегошеньки подружка не слышала, а сразу затрещала, как из пулемёта застрочила:
– Клименковых с Раковичей знаешь? Не дедки Кости семья, а дедки Ивана? Так вот. К ним на днях родня пришла-приехала. Двоюродные никак. Батька с сыном. Сына Витькой зовут. В шинели ещё. Кто говорит – с войны пришёл, кто бает – дезертир он, прячется. Баб с ними никого нету. Всего-то их двое. Вся семья. Ничего про себя не говорят, только жить-то тут собираются.
