К 70‑летию Великой Победы
Памяти прабабушки, бабушки и мамы
ПОСВЯЩАЕТСЯ
Среди жуткого скрежета, стонов раненых и криков бегущих по проходу людей, Неонилла подхватила внучку на руки, схватила чемодан с вещами и кинулась к выходу из накренившегося вагона. В тамбуре, спустив внучку на пол, она спрыгнула с подножки на щебенку между черными замазученными шпалами, потом снова схватив девочку и чемодан, побежала под откос – к полю, по левой кромке которого тянулась лесозащитная полоса из тополей и кустов боярышника.
Она старалась подальше убежать от поезда, к которому с жутким воем опять приближалась тройка вражеских самолетов, несколькими минутами ранее разбомбивших вагоны в начале состава.
Мельком глянув на надвигавшиеся со стороны утреннего солнца темные стремительные силуэты и оценив расстояние, Неонилла не стала вслед за всеми пытаться перебежать поле к видневшейся вдалеке рощице. На желтой пожухшей траве выжженного зноем поля они с внучкой в их темной одежде были бы слишком заметной мишенью. Поэтому женщина, пригнувшись, побежала влево, к гуще лесополосы, где можно было бы укрыться.
Внучка была легонькая, но Неонилле, ослабевшей после четырех голодных месяцев блокады и перенесенного тифа, было нелегко нести и ребенка, и чемодан. Но чемодан она бросить не могла – в нем, кроме еды, лежали вещи, оставшиеся после бесконечных обменов на продукты во время их долгого пути к ее мужу. Васенька еще в начале войны был эвакуирован вместе с заводом и давно ждал их в Моздоке.
Земля содрогнулась от взрывов бомб. Неонилла чуть не упала от первого резкого толчка, но удержавшись на ногах, подтянула вверх сползавшую внучку и побежала от поезда еще быстрее.
А взрывы гремели и гремели… Между ними были слышны пулеметные очереди, которыми фашистские летчики поливали бегущих по полю пассажиров поезда.
Добежав до первых кустов, Неонилла бросилась под один из них, стараясь прикрыть своим телом внучку, и краем глаза увидела, как сбоку, совсем рядом, взметнулись фонтанчики пыли, где с тупым стуком прошила землю цепочка пуль. Со стороны поля раздались крики – видимо, очередью зацепило кого-то из бегущих.
Неонилла инстинктивно заползла поглубже под куст и поджала ноги. Внучка покряхтывала под боком, судорожно вцепившись в кофту на ее плечах, но не плакала. Женщина чувствовала, как исхудавшее тельце девочки жестко вжимается ей в грудь и живот всеми своими косточками.
– Ничего, Наточка, потерпи, детка! Бог милостив, глядишь, и не заметят нас с тобой здесь, пролетят мимо…
Она взглянула на лежавшую под ней внучку, а та, вытянув шею, живыми карими глазенками следила сквозь ветки из-за ее плеча за перемещением самолетов.
Самолеты, в очередной раз отбомбившись над поездом, пошли на разворот. Неонилла, подхватив Наточку, вновь побежала вдоль кустов, готовая в любой момент укрыться под ними. Она понимала, что от шальной пули кусты их не спасут, но иллюзия укрытия давала ей призрачную надежду, что если немцы их сверху не заметят, то смерть обойдет их с внучкой стороной.
– Господи, Боже Великий, Царю безначальный! Пошли, Господи, Архангела Твоего Михаила на помощь рабам Твоим Наталье и Неонилле. Защити, Архангеле, нас от всех враг, видимых и невидимых… – молилась на бегу Неонилла, стремясь убежать как можно дальше от творившегося за спиной смертоубийства.
Еще несколько раз самолеты заходили на уже растерзанный состав. Поле покрылось телами убитых, оброненными вещами, вывернутой взрывами землей, обломками деревянной обшивки разлетавшихся под бомбами вагонов…
А потом вдруг наступила вязкая тишина, в которой стремительно стали исчезать все звуки… Через мгновение тишина поглотила последние отголоски двигателей улетевших самолетов и все вокруг словно застыло без движения. Только едкий черный дым клубами поднимался от горящих останков вагонов, медленно расползаясь вдоль железнодорожной насыпи.
Неонилла поднялась, отряхнула себя и внучку от земли и оглянулась на поле, усеянное неподвижно лежащими людьми. Поняв, что там уже некому помочь, Неонилла загородила собой поле, чтобы внучка не увидела окровавленные тела, и, взяв ее за руку, повела прочь.
В ушах еще стоял гул от взрывов, ноги были ватными, сердце бешено колотилось, но облегчение уже разливалось по всему телу: «Мы живы! Живы…»
– Слава тебе, Господи! – возблагодарила Бога Неонилла и перекрестилась.
Подумав, что железнодорожный путь гарантированно приведет их к следующей станции, она решила вернуться обратно к насыпи, но идти не по путям, а внизу, по ложбинке, тянущейся параллельно насыпи, откуда, в случае опасности, можно было в любой момент скрыться в кустах лесополосы.
Дождей давно не было, трава высохла и слежалась, земля отвердела, и потому в ложбинке идти было легко.
* * *
Шли они так с внучкой несколько часов, время от времени останавливаясь передохнуть. Наточка держалась молодцом, не капризничала и на усталость не жаловалась, хотя была еще совсем кроха – всего-то четыре годика.
Солнце уже изрядно палило, и, несмотря на то, что шли они по затененной насыпью низинке, Неонилле было жарко и маетно, что уж говорить о ребенке! Поэтому женщине приходилось брать внучку на руки и нести, сколько хватало сил, чтобы та успевала передохнуть.
Когда солнце достигло зенита и стало уже невыносимо жарко, Неонилла решила, что пора переждать зной и поесть. Она достала из чемодана свою толстую вязаную кофту, постелила ее под ближайшим кустом, создававшим ажурную имитацию тени, и усадила на нее внучку.
В чемодане среди вещей были припасены фляжка с водой, буханка хлеба и квадратик сала, который ей удалось выменять на последней станции на свои парадные туфли.
Вытащив из плотного кожаного чехольчика скальпель, вывезенный из Ленинграда, Неонилла нарезала сало тоненькими, почти прозрачными пластинками и положила их на такие же тоненькие, гнущиеся в руках ломтики хлеба.
Скальпель ей достался от сына Владимира, учившегося на хирурга, а теперь воевавшего на Ленинградском фронте. Острое лезвие скальпеля не раз помогало ей в блокадном Ленинграде разрезать липкий и вязкий, как глина, стодвадцатипятиграммовый суточный кусочек хлеба[1] на три слоя. Получив в магазине по карточкам их с внучками три хлебных нормы, она брела домой и там делила весь хлеб на девять тонких листиков, после чего брала себе и откладывала внучкам по одному «листику», с перерывом в четыре часа. Наточку она учила рассасывать солоноватый хлеб во рту до жидкой кашицы и сглатывать маленькими глоточками, потом запивая водой. А полугодовалой Олечке сама распускала хлеб в воде, растирая комочки вилкой, и поила малышку получившейся мутной жижицей из бутылочки с соской.
