Вокруг наследия 1968 года продолжают идти дискуссии, и не только по причине минувшего полувекового юбилея событий «студенческой революции». Массовая политизация студенческой молодежи в, казалось бы, благополучной Европе, ставший культурной нормой антикапитализм, изменения в системе образования – все это продолжает привлекать внимание. С точки зрения культурных изменений, события 1968 года до сих пор во многом продолжают определять нашу жизнь. Достаточно вспомнить кризис традиционной семьи, который начался еще до 1968 года, но именно в конце 1960-х гг. старая модель патриархальной семьи стала уходить в прошлое. В этой статье речь пойдет прежде всего не о культуре, а о политике, причем в первую очередь о политических и теоретических последствиях 1968 г. для левого движения и левой мысли.
То, что события 1968 г. во многом определили культурные трансформации последней трети ХХ века – неоспоримый факт [Hobsbawm, 1995: 331–335], но их политические последствий остаются предметом дискуссий. Исторический социолог М. Манн в последнем томе своей амбициозной тетралогиии «Источники социальной власти» события 1968 г. вовсе не упоминает (как и Западную Европу в целом) [Mann, 2012], а Иммануил Валлерстайн придает им решающее значение [Wallerstaein, 1996: 171]. Для левых 1968-й стал частью основополагающего мифа, который разделяется и частью либерального истэблишмента, часть которого составляют бывшие левые (Й. Фишер, Д. Кон-Бендит и многие другие).
Согласно основной гипотезе статьи, 1968 г. стал для западных (прежде всего европейских) левых тяжелейшим историческим поражением, проявившимся и на уровне организации, и, что оказалось еще более тяжелым по долгосрочным последствиям, на уровне теории. Задача данной статьи заключается в том, чтобы показать два важнейших явления, которые не вписываются в распространенные мифы о 1968-м годе: теоретический и мировоззренческий кризис левых, с одной стороны, и ультрарадикальную попытку его преодоления, с другой.
В связи с используемой далее терминологией следует сделать важное замечание. Слово «левый» стало очень удобным – оно лишено конкретики и подразумевает лишь очень условную политическую окраску. Вроде бы все знают, кто такие «левые», но под этим обозначением могут уживаться не просто различные – но прямо противостоящие друг другу феномены. Одно из последствий 1968 года в теории и политике заключается именно в том, что из понятия «левый» постепенно вымывалось конкретное содержание, становясь, говоря языком «новых левых», все более безопасным для капиталистической Системы. Поэтому дать точную дефиницию понятию «левый» оказывается невозможно, можно лишь подразумевать под ним критическую позицию по отношению к авторитарности, неограниченному рынку (но совершенно не обязательно – капитализму как таковому), государственной диктатуре и угнетению. Звучит абстрактно, но значение понятия «левый» размыто настолько, что любая более конкретная формулировка оставит за бортом ряд политических структур, движений и персоналий, которые идентифицируют себя именно как левые.
«Забота о себе» против истины
Подъем левого движения в Европе конце 1960-х годов, пиком которого стал 1968 г., уже в начале 1970-х сменился спадом. В течение этого десятилетия в идеологической борьбе и государственной экономической политике решительно победил неолиберализм: сначала в Чили, а затем и в странах центра, в Великобритании и США [Harvey, 2007: 39–63]. С развалом СССР победа неолиберализма над левыми, казалось, стала окончательной.
Большая часть левых – в основном традиционные социал-демократы и еврокоммунисты, а также активисты студенческих выступлений – более или менее успешно инкорпорировались в существующую систему, отказавшись от значительной доли или от всех своих программных требований и принципов. Такой стремительный отказ от борьбы и признание поражения после всех политических сражений XIX и первых двух третей ХХ в. объясняется не только размыванием традиционной опоры левых – промышленного пролетариата, – но и теоретической деградацией левого движения.
Предпосылки бегства от действительности в работах левых теоретиков можно найти еще до 1968 г. Рауль Ванейгем, один из двух создателей ситуационизма, еще до поздних работ Мишеля Фуко, пришел к выводу о необходимости гедонизма как способа борьбы с капиталистическим отчуждением. «Безмятежная свобода наслаждения» [Vaneigem, 2001: 255] – вот его принцип, поставленный вне всякого исторического контекста, очередная апология сексуальной революции, высмеянная традиционными марксистами, в частности, историком Э. Хобасбаумом [Hobsbawm, 2007: 284–288]. Это принцип был положен в основу «радикальной субъективности» Ситуационистского интернационала. В конце этой книги Ванейгем предлагает стандартный набор анархистских принципов: отказ от организации, иерархии, постоянная революция в повседневной жизни (без объяснения). В книге звучат мантры, способные увлечь часть молодежи, но далекие от какого-либо анализа действительности: «Новая невинность – это строгое здание абсолютного уничтожения»;
«Варварство бунтов, поджоги, дикость толпы, излишества, повергающие в ужас буржуазных историков – вот лучшая вакцина против холодной жестокости сил правопорядка и иерархизированного угнетения» [Vaneigem, 2001: 269].
Эта ницшеанская публицистика нравилась части студентов, но, совершенно очевидно, не могла ни даже их увлекать надолго, ни хоть каким-то образом превратиться в собственно политическое действие [Hobsbawm, 2007: 341–343].
Сочинения второго лидера ситуацинистов – Ги Дебора – отличаются большей системностью, но также пронизаны словесным радикализмом и своего рода наивным анархизмом. Ги Дебор, например, традиционно обвиняет большевиков в том, что они становятся «группой профессионалов по абсолютному руководству обществом», разумеется, не указывая, что им следовало делать в ситуации 1917 г. и Гражданской войны. Общий вывод Дебора таков:
«Сплоченность общества спектакля определенным образом подтвердила правоту революционеров, поскольку стало ясно, что в нем нельзя реформировать ни малейшей детали, не разрушая всей системы».
Но этот вывод оказался далек от действительности. Зеленые движения, в которые мигрировали многие выходцы из протестов 1968 г., феминистское движение, борьба за права ЛГБТ показали, что там, где реформа не угрожает капитализму как таковому, она вполне может быть проведена и даже вполне встроиться в «спектакль». На взгляды ситуационистов можно было бы не обращать внимания, но если сам по себе «Ситуационистский интернационал» остался группой маргиналов, то настроения довольно большого количества протестантов его основатели выразили весьма точно.
