Русская критика при оценке литературного значения Достоевского сосредоточивала свое внимание преимущественно на так называемом «втором» периоде его деятельности, т. е. периоде, последовавшем за его выходом из «мертвого дома» и ознаменованном появлением его шедевров. «Первый» период создания «Бедных людей», «Хозяйки», «Неточки Незвановой» изучен критикой сравнительно мало. Еще меньше изучен период его «подготовительной» работы, период, в котором слагались его литературные вкусы, определялось его общее миросозерцание, выяснялся его нравственный облик.
А между тем изучение обоих последних существенно важно для изучения всего Достоевского. Все без исключения крупные романы «второго периода» находятся в самой тесной генетической связи с такими произведениями, как «Двойник», «Хозяйка», «Неточка Незванова»: все психологические мотивы, звучащие в позднейших произведениях, представляют из себя дальнейшее развитие мотивов ранних повестей.
Мало того, ключа к пониманию таланта Достоевского нужно искать именно в его жизни и его литературной деятельности, предшествовавших ссылке в Сибирь. Только выяснивши условия, среди которых развивался Достоевский, и определивши предпосылки, положенные в основание его душевного мира, можно выяснить, почему его творческая фантазия избрала определенный путь, почему его художественная мысль работала в определенном направлении.
Постараемся же выяснить эти условия и определить эти предпосылки. Обратимся сначала к периоду «подготовительной работы» Достоевского.
Мы имеем дело с семнадцатилетним юношей, учеником петербургского инженерного училища.
Это был замкнутый, стоявший вдали от товарищей, не принимавший участия в их общих делах и проказах, нервный юноша «с земляным», болезненным лицом, юноша, любивший до страсти сидеть где-нибудь в уголке за книгой или расхаживать в одиночестве по комнате «с понуренной головой и сложенными назад руками». Товарищи считали его «идеалистом» и «мистиком».
Его «идеализм», его отчужденность от товарищей объяснялись характером полученного им дома воспитания.
Дома он рос среди тихой, патриархальной обстановки, которая гипнотизировала его вечным однообразием своего порядка. Его воспитанием руководил отец – «человек угрюмый, нервный, подозрительный», державший своих детей в самом строгом повиновении и подавлявший в них малейшие стремления проявлять беспокойную энергию: даже игры в доме Достоевских велись чинно; монотонно; даже во время их детям не позволялось нарушать дисциплины, шуметь и бегать Особенно старались воздействовать на детей, приучая их к постоянному чтению. Товарищей и друзей со стороны у детей не было.
И маленький Достоевский, по природе «впечатлительный и горячий как огонь», под воздействием домашней обстановки, привык расходовать избыток жизненных сил на внутреннюю работу: обстановка способствовала раннему развитию в нем мечтательности и склонности увлекаться игрой фантазии, раннему развитию самостоятельности и чувства собственного достоинства. Природная впечатлительность с годами развилась в нервозность…
Итак, юноша-Достоевский жил исключительно внутренней жизнью. Он знакомился с жизнью не путем постоянных сношений с людьми, ознакомления с людьми, а путем чтения, книжным путем. Фантомы, навеянные ему чтением, и фантомы, созданные работой его воображения и фантазии, заменяли ему мир действительный.
Душевный мир человека он признавал единственно достойным поклонения. Больше всего на свете он верил в силу «чистой души», «возвышенно прекрасной мысли», «вдохновения, как таинства небесного». Выше всех на свете он ставил «возвышенный, беспорочных жрецов поэзии».
Одним словом он был форменный романтик.
Надо заглянуть в его письма, с которыми он тогда обращался к своему брату, чтобы убедиться, насколько глубоко он был проникнут романтическими настроениями. Надо прочитать, с каким восторгом он говорил тогда о чувствах, особенно культивировавшимися романтиками; надо познакомиться, например, с историей его дружеских отношений к молодому поэту Шидловскому, с его взглядом на «истинную любовь.
Его любимые писатели – писатели, признанные авторитетами в романтическом лагере. Он увлекается Виктором Гюго и заявляет: «Виктор Гюго – лирик чисто с ангельским характером, с христианским направлением поэзии и ничто не сравнится с ним». Он «вызубрил» Шиллера и «бредит» им. Он зачитывается Шекспиром, Гофманом, Жорж Санд и (полуромантиком) Бальзаком.
С чисто романтическим экстазом он говорит о «величии жизни», «вечных, мировых» вопросах. Ему знакомо и разочарование в жизни, и это разочарование он изливает в истинно романтической форме:
«Мне осталось, – пишет он брату, – одно в мире: делать беспрестанный кейф! Не знаю, стихнут ли когда-нибудь мои грустные идеи? Одно только состояние и дано в удел человеку: атмосфера души его состоит в слиянии неба с землей: какое же противоречивое дитя человек! закон духовной природы нарушен… Мне кажется, что мир наш чистилище духов небесных, отуманенных грешной мыслью. Мне кажется, мир принял значение отрицательное и из высокой, изящной духовности вышла сатира…
Но видеть одну жестокую оболочку, под которой томятся вселенная, знать, что одного взрыва воли достаточно разбить ее и слиться с вечностью, знать и быть, как последнее из созданий… Ужасно. Как малодушен человек! Гамлет! Гамлет!..»
Но приведенная цитата не является исключительно образцом романтического красноречия, усвоенным книжным путем. За громкими фразами о законе духовной природы, о духах небесных и о слиянии с вечностью скрывается реальный факт: Достоевский знает моменты настоящей тоски, с ним бывают приступы настоящей меланхолии.
Он жалуется в письмах на непонятную грусть, гложущую его; ему, – пишет он, – почему-то грустно. Его мучает безотчетный страх за будущее. Он переживает смены самых противоположных настроений. За периодом безнадежной тоски следует период экзальтации, периоды лихорадочной головной работы и лихорадочного подъема чувств: в такие периоды в его голове родятся «мысли, как искры в круговороте».
Конец ознакомительного фрагмента. Полный текст доступен на www.litres.ru
