Пятое января. Я проваливаю зачет по интегральным уравнениям, к которому совершенно не готовился, ибо ещё с осени пребывал в почти повешенном состоянии. В депрессии, мрачной и затяжной.
Это были моя пятая сессия в университете и мой первый проваленный зачет. Мне было все равно, в то время я думал лишь о самоубийстве, неосознанно пытаясь подвести себя под его неизбежность.
После обеда неловко и грузно прибрел домой, мать на новость о зачете отреагировала настороженно и обеспокоенно. Её давно тревожило моё абсолютное равнодушие к учебе, на которую ходил я далеко не каждый день. До вечера я просидел в комнате, не выходил и курить, чтобы не встретиться с мамой, не попасться ей на глаза в своем крайне мерзком виде. Раздраженно отказался сначала от обеда, а потом и от ужина, на что она горько тихо произнесла:
– И не стыдно тебе так себя вести? Чего тебе не хватает, а?
«Да плевать мне на все ваши «чего», – пронеслось криком в мыслях, но я промолчал и позвонил брату, напросившись к нему в гости с ночевкой.
Одевался тихо, чтобы мама не услышала, а на прощание до меня донеслось:
– Что, с отцом не хочешь встречаться? Стыдно?!
«Да пошли вы все!», – и эти слова остались невысказанными.
Неровно шагая к остановке транспорта, зло бормотал себе под нос «Сдохни, падла, сдохни, сука!» Как будто меня пытались поставить ребенком в угол, но смерти я желал себе.
С яростью достал студенческий билет и начал его рвать на кусочки, настолько мелкие, насколько могли осилить его корку замерзающие пальцы. Обрывки я выбрасывал порциями через каждые десять-пятнадцать шагов. «Завтра, завтра», – принял я решение покончить с собой. Ожидая маршрутку, курил непрерывно, подпитывая тошнотой внутреннее бешенство, которое потребовало разорвать ещё и зачетную книжку. Изорвал её крупными кусками, весь этот мусор положил в сугроб и утопил в нём ногой, набросав затем ботинком в образовавшуюся ямку снега.
Ненадолго полегчало, ибо с собой-студентом уже покончено. В дороге решил броситься с моста на замерзшую реку. Это было мое первое доведенное до выбора способа суицидальное решение.
Разговаривать с братом совсем не хотелось, был упрямо и неадекватно молчалив. Расположился за кухонным столом и начал писать. «Писарь», – пошутил брат и ушел к себе в комнату. Два часа боль и слезы переливались мною из пустого в порожнее, то и дело переворачивалась магнитная кассета Черного Обелиска.
Я писал письмо Даше, я в то время писал ей по три раза на неделе. Получился прощальный возглас, болезненный и отчаянный. В голове крутились её слова «Да делай с собой, что хочешь. Мне все равно. Твоя жизнь».
«Моя жизнь», – поставил я вместо подписи в низу последнего листа и подпер руками возбужденную и побежденную голову, в которой уже ничего целого от той жизни не осталось.
– Покурим? – предложил брат, заметив, что я остановился.
– Покурим напоследок, – ответил я наигранно и прихватил на улицу листы своего письма.
– Что ты там пишешь?
– Да ничего уже Гоголь не пишет, всё сгорело, – театрально произнес я и поджег бумагу в руке. Когда последний выпущенный пальцами уголок письма сворачивался в воздухе сажей, противно залаяла цепная псина.
– Тише, Гоголь, всё в порядке, – пошутил я с интонацией одной из прослушанных на кухне песен.
Брат ухмыльнулся, узнав мотив.
– Я спать пойду, – сказал я ему, зевая от дикой усталости, и вошел в дом.
Раздеваться сил не было, лег прямо в одежде, но уснуть долго не мог. Слышал, как на кухне брат поставил на огонь чайник, потом долго разговаривал с каким-то гостем, затем тишина. Наверное, я уснул.
Проснулся в легком настроении и, наверное, улыбнулся бы, если бы не вспомнил, что наступивший день – день моего самоубийства. Стало тошно и противно до головокружения, особенно после сигареты.
Тётушка была дома, она пришла с работы ранним утром и поставила нам с братом литровый кувшин домашнего вина, очень, кстати, паршивого. В честь грядущего праздника Рождества, тоже, кстати, паршивого.
Ничего не съев, выпив, оказался пьяным, но легче не стало. Скорее, наоборот. Прыжок с моста трусливо перенёс на вечер и не менее трусливо поехал в университет, не признаваясь себе, зачем. Страсть уничтожаться всё-таки была зовом остаться.
Войдя в деканат, попросил образцы заявлений на восстановление студенческого билета и зачетной книжки. Листая поданную папку с бланками, наткнулся на форму заявления на отчисление по собственному желанию. В голове с болью щелкнуло – вот зачем ехал сюда, ещё один приближающий к смерти шаг со слепой непонятной надеждой жить, вырывавшейся так безобразно. Быстро написал просьбу отчислить меня с шестого января две тысячи третьего года и понес бумагу в кабинет замдекана. Секретарша кинулась за мной, причитая:
– Ну, вот, что с ним делать? За третий курс уже второй раз студенческий восстанавливает.
Я растерялся от такого возгласа, но прошел в кабинет и молча положил заявление на стол.
Замдекана, большой толстый мужчина, ознакомившись с моей бумагой, спокойно ответил девушке:
– Тише, сейчас мы с ним во всем разберемся. – И продолжил, обратившись ко мне – Садись, Алексей. Сжег что ли документы? С этого отчисления часто и начинаются.
– Порвал, – я сел и опустил взгляд в пол.
Секретарша вышла.
– Что делать будем? Отчислять я тебя не хочу, – по-деловому начал замдекана.
Я молчал и хотел просто убежать. «Да подпиши ты, и я пойду уже. Хер ли разводить тут!». Но надежда, что жизнь все-таки лучше, не дала мне этого сказать.
– Вижу, бороться ты не можешь. Справка есть? Достанешь?
– Не знаю, – промычал я, как телёнок, чувствуя, как расплывается в теле предобморочная тошнота.
Молчание. Толстяк всматривался в мое скрываемое лицо, наклонив голову. Я случайно поднял глаза и поймал его взгляд. Стыдно стало за слабость до погибели, сиюминутной упрямой погибели.
