Ленинград, октябрь 1937 года
Все осталось позади – и мучительные допросы, и наигранный гнев следователя Федюкова, и тоска полутемной мрачной камеры, где в дневное время по дурацкой тюремной инструкции нельзя было лежать или ходить из угла в угол, как этого требовали взвинченные неопределенностью нервы. Напоследок энкавэдэшник долго и мрачно размышлял, рисуя на чистом листе бумаги концентрические круги и непонятные зигзаги, потом вздохнул и хмуро спросил:
– Честно скажи, Аркаша, прямо выкладывай: как будешь вести себя на суде?
– Без утайки, гражданин следователь!
Следователь посопел.
– Так кто ты? – снова спросил он.
– Кадет, гражданин следователь! – без запинки отозвался Штерн.
– Это для меня ты кадет, – хмуро заметил следователь. – А для суда?
– Кадет, конечно, – удивился Аркадий Наумович Штерн, бывший аэронавт ОСОАВИАХИМа, а ныне подследственный из Лефортовской спецтюрьмы. – Что же я, враг самому себе?
– Молодец, – Федюков поиграл карандашом, подвигал бровями, скучающе полистал пухлое дело. – А за что арестован?
– За распространение клеветнических измышлений, льющих воду на мельницу попов и религиозных фанатиков, – без запинки доложил Штерн.
– Точно?
– Как в аптеке!
Следователь сжал мохнатую лапу, и карандаш с треском переломился на две неровные половинки. Штерн завороженно смотрел на обломки карандаша. Следователь усмехнулся.
– Вот так, Аркаша, – удовлетворенно сказал он. – И не дай Бог, если мне твое дело вернут на доследование.
– Вы же в Бога не верите! – не удержался подследственный. – Тоже, значит, льете воду на мельницу религиозного фанатизма?
Федюков ухмыльнулся.
– Гад ты, Аркаша! – убежденно сказал он. – Классовый враг, пригревшийся на груди нашей молодой советской науки!
Следователь был в прекрасном настроении. Как говорится, кончил дело и гуляет, соответственным образом, смело.
– Чай пить будешь? – спросил он.
– Буду, – дерзко согласился Штерн. – С лимоном и бутербродами.
– Вот сволота! – грустно констатировал следователь. – Ты читал, что Ленин о таких, как ты, мракобесах писал?
– Никак нет! – отрапортовал Штерн, уже понявший за месяцы своего заключения, что со следователями не спорят и ничего им не доказывают. Следователи просто выполняют указания свыше, и любое противоречие задевает их нежную душу настолько, что они тут же пускают в ход свои пудовые кулаки. Штерн уже прошел через все испытания. Для следователя главное, чтобы все шло, как по писаному. Разумеется, писанному ими самими.
Посидев в камере и пообщавшись с такими же бедолагами, ощутив мощь следственной машины на своих боках, Штерн понял, что правило не плевать против ветра было придумано умными людьми. Находились, правда, ретивые, которые пытались найти закон и справедливость. Однако уже через неделю и они покорно подписывали протоколы с самыми бредовыми показаниями, а в камере смущенно оправдывались стечением обстоятельств, застенчиво пряча в тень синяки и кровоподтеки на скулах. Штерн быстро усвоил правила игры, в которую оказался втянут против воли и в которой был бессилен изменить установленные кем-то правила; осознав это, протоколы он подписывал сразу, следя, однако, за тем, чтобы написанное Федюковым не могло повредить другим.
Поведение подследственного пришлось Федюкову по душе. Не выделывается, гаденыш, адвоката не требует, в протоколах расписывается без нажима. Правильный подследственный. Экономит дорогое время работника госбезопасности. И на товарищей зря не клепает. Сам виноват, мол, сам и отвечу. Такому в мелочах и навстречу пойти не грех. Он пододвинул Аркадию Наумовичу обвинительное заключение, и Штерн, не читая и не выпендриваясь по поводу орфографических ошибок, без раздумий написал, что ознакомился с этим заключением и целиком с ним согласен. Следователь шумно вздохнул, спрятал дело в сейф и широким жестом пригласил Аркадия Наумовича к столу.
– Садись, – сказал он. – Чай будем пить… с бутербродами. А ты мне расскажешь про эту… про аэронавтику свою.
– А не боитесь, гражданин следователь? – усмехнулся Штерн.
Федюков поднял брови, долго и подозрительно взирал на непонятно чему веселящегося подследственного, потом буркнул, тайно ожидая подвоха:
– Чего мне бояться?
– Меня же за эту самую аэронавтику арестовали, – сказал Штерн. – Выходит, вредная наука. Вдруг и вас за ненужное любопытство привлекут?
Такого оборота Федюков не ожидал – он побагровел, надулся, но тут же багровость лица сменила мертвенная бледность, словно за спиной своего подследственного Федюков увидел саму Смерть или ее заместителя по исполнению приговоров.
– Вот и пои такую сволоту чаем, – буркнул Федюков. – Шуточки у тебя, как у Николая Ивановича Ежова. Садись, подлец, и про Усыскина рассказывай! Это правда, что вам Блюхер именные часы вручал?..
Суда Аркадий Наумович ждал с особым нетерпением. Ночами он разучивал свою оправдательную речь, которая, как ему казалось, камня на камне не должна была оставить от доводов обвинения. В конце концов, есть неоспоримые научные данные, добытые героями науки! А против доказанных научных фактов, по его мнению, идти было невозможно. Факты, уважаемый гражданин следователь, они и в Африке факты. Придется вам, товарищ Федюков, ответить за провокационное избиение научных кадров молодой Советской республики. Да, Аркадий Штерн не академик Павлов, но и его вклад в науку не менее ценен, чем труды академика! И считаться с этим придется всем, а в первую очередь вашему вонючему ведомству. При социализме никому не позволено человека безвинного в тюрьму сажать, не царское беззаконное время! И славное имя Алексея Усыскина научная общественность вам марать не позволит. Нет, не позволит! Пусть он, Штерн, молод, но как член ВЛКСМ он тоже верен заветам вождя мирового пролетариата и будет отстаивать свою научную правоту в самых высоких инстанциях, вплоть до Центрального Комитета партии. Да! Вплоть до Центрального Комитета!
Только напрасно Штерн разучивал эту самую свою речь. Не было никакого суда! Зря он готовился к схватке с государственными обвинителями, которых оставили в заблуждении отдельные нечестные научные руководители типа Мымрина и Авдея Поликарповича Гудименко. Штерна долго держали с группой таких же унылых бедолаг в темном облупленном предбаннике. Каждый побывавший в зале, где отправлялось правосудие, выходил оттуда бледный и растерянный, и обозначенный ему срок в десять лет без права переписки или семь лет лагерей усиленного режима с последующим поражением в правах на пять лет вгонял оставшихся в предбаннике в животный страх и сомнения в собственной судьбе. Наконец пришло время и Аркадия Штерна.
