Сразу за этим окном начинался город, отсюда кажущийся ненастоящим, игрушечным, даже жалким каким-то, словно льнущая к ногам равнодушного прохожего бездомная дворняга. Грязный, мокрый, серый – одним словом промзона, самая окраина, забытая Богом дыра. И между ним и ею – всего лишь стекло – холодное, если прильнуть к нему лбом, в потеках осенних дождей, которые спустя всего каких-то пару дней станут прошлогодними.
Мысль о Новом годе привычно удручала. Она напоминала себе, что праздники надо просто пережить, принять как данность, с которой не поспоришь. После кошмарной, пронизанной тоской недели все вернется в привычную колею, надо только немного напрячься, сжать себя в кулачки, перетерпеть.
А ведь у них даже елки нет. Эта мысль вызвала кривую усмешку. Кажется, уже сто лет назад, когда была трудным подростком – родительским наказанием – она подсмотрела такую улыбочку у какого-то второсортного киноактера. Сперва долго ее тренировала перед зеркалом, а после не смогла отучиться.
Ни елки, ни планов на самую главную ночь в году, ни настроения. Только усталость, тоска и въевшаяся в зрачки обреченность.
Конечно, можно поехать к родителям. Сидеть за праздничным столом в большой комнате, тщательно пережевывать «Оливье» и через силу улыбаться пошлым несмешным шуткам экранных юмористов.
Можно, но нельзя. Потому что родные и близкие раскусят ее сразу же, едва она переступит порог их квартиры. По телефону-то держать лицо ей еще удается. А при личной встрече посыплются вопросы на тему «почему ты одна?», «а где же муж?», а дальше и вовсе последуют жаления, успокаивания, поглаживания по голове. И ее слезы. А она наверняка разревется.
И попробуй объясни, что плачет не от обиды или жалости к себе, а от стоящей в груди комом злости. Никто не поверит.
Нет, никуда она не поедет. Останется дома. Одна. Может, это даже к лучшему. Ей же нравится оставаться одной, порой она ждет этой возможности, как глотка ключевой воды в полной зноя пустыне.
Выключит свет, зажжет свечи, заварит терпкого зеленого чая с насыщенным ароматом мяты и лимона и будет смотреть в окно. А мир пусть празднует еще один год, ей-то что.
Муж хочет пойти к друзьям, у них собирается веселая компания. Звал ее с собой. Так, для порядка, для галочки, как любила раньше говорить мама. Знает, что она среди них как та самая черная ворона среди ярких попугаев. Никак не может вписаться.
Всегда с ней так – в чужих стайках чувствует себя неуютно, разговор поддержать не умеет, тушуется, замыкается. От необходимости держать лицо и вести себя адекватно ситуации – веселиться, когда всем весело, начинает пульсировать в виске.
Может, конечно, дело тут вовсе не в особенностях ее характера, а в разнице в возрасте – между ней и мужем, между ней и его друзьями. Пять лет в ее пользу. Или ей во вред, это уж как посмотреть.
Если со стороны, то смешно, наверно, – тридцатилетняя женщина и двадцатипятилетний мальчишка. Нет, выглядит она молодо, больше двадцати трех до сих пор никто не дает. Это если в глаза не заглядывать. Зато чувствует себя старухой. Изергиль.
Каждый раз удивляется, подходя к зеркалу, что отражается не сгорбленной старой перечницей, а смешной рыжей девчонкой со спортивной фигурой и порывистыми движениями подростка.
Впрочем, факт остается фактом. И все друзья-приятели мужа знают, какой год рождения значится в ее паспорте. И то и дело напоминают, что когда ему будет тридцать пять – самое время для мужика заводить детей, – ей будет уже сорок, а значит, поздно, поздно, поздно.
Конечно, все в форме шутки. И можно было бы вообще не брать в расчет, если бы не одно «но». Любовь. Не влюбленность, не страстное желание тела, не волшебное очарование другим человеческим существом – это все временно, проходяще, – а глубокое чувство единства, невозможности представить себя отдельно, уважение, наконец… Любовь, которой больше нет. Да и была ли, вот в чем вопрос.
Когда-то она верила в то, что только так и бывает – с первого взгляда и до последнего вздоха. Теперь вспоминать те времена смешно до слез. Когда-то у нее именно так и было – от и до. Единство, стопроцентное вживание, души – сиамские близнецы. Давным-давно. В те сказочные времена, когда она еще не была старухой Изергиль…
Город за стеклом стремительно становился темно-синим, подергивался дымкой, таял. Вдалеке зажигались огни. Там – на самом горизонте – пролегала широкая шумная трасса. Под самым окном, неизменно звеня на повороте, уходили в парк трамваи.
Она дотянулась до чайника и нажала кнопку. Не прошло и минуты, вода забулькала, из носика вырвался пар, пополз к окну, достиг ее ноги, коснулся кожи. Сразу сделалось тепло и уютно, словно погладило живое существо.
Она всегда любила пить чай, но в последний год любовь превратилась в настоящую манию, страсть. Начиналось-то все вполне невинно – с черного чугунного японского чайника, купленного в эзотерической лавочке. Затем был набор японских же пиал и еще один чайник – на этот раз из прозрачного стекла. И понеслось… Она бегала по городу, скупая чай. Пачки, коробочки, баночки. Улун, с жасмином, пуэр, с мятой… В кухонном шкафу уже не осталось места. Но остановиться было невозможно.
Муж крутил пальцем у виска. Ему было невдомек, что так она греется. Изнутри. Что этот момент, – когда она берет в руки горячую пиалу, полную ароматного напитка, один из самых прекрасных, самых счастливых в ее дне.
– Не мешай, – раз за разом просила она, когда он, залпом осушив кружку пакетикового чая, пытался втянуть ее в обсуждение какой-нибудь многословной ерунды. Хотелось спокойствия – просто сидеть и смотреть сквозь пар из пиалы на город. Молча. Ни о чем не думая. Делать медленные глотки.
Муж… Никакой он ей не муж на самом деле. Мужем его называют ее родители, жалея ее, наверно. Она предпочла бы слово «сожитель» – оно честнее, безжалостнее к себе самой. Оно как точка над вечной «i», в которую она периодически тыкает себя носом, словно нагадившего щенка.
А ведь как хотелось за него замуж! Тонкого золотого кольца на палец, пышного платья, цветов и праздника. Главное – праздника. И неважно, что после, есть только здесь и сейчас. Хотя тогда она еще верила, что и в ее жизни может быть чудо.
Зря. Ничего не вышло.
Она нахмурилась, вспоминая их летний разговор. Как он тогда юлил, отбивался от ее настойчивых вопросов руками и ногами, обходил острые углы. Как она ненавидела себя, презирала, но все равно с маниакальным упорством продолжала выяснять, почему нет, почему он ее не хочет? Есть такая дурная привычка – ковыряться в собственных ранах, раздирать до костей в надежде достать до самой сути, отыскать ответы.
