– Вставай, малышка, вставай! Вставай, Настенька!
Бабушка в ореховых очках, присев на стул у детской кровати в комнате внучки, гладила Настю по голове, щекотала ей мягкие пятки. Минуту назад, пока бабушка осторожно трясла её за плечо, Настя хныкала и сучила ногами, а тут замерла от удовольствия и улыбнулась со смеженными веками. Но бабушка перестала ласкать, прикрыла одеялом внучкины ноги и, пришлёпнув по ним ладонью, поднялась со стула.
– Ну-ка, вставай!
– Бабуленька! Миленькая! – пропищал ребёнок, зарываясь лицом в подушку. – Пожалей свою бедную внученьку! Можно я посплю ещё чуть-чуть? Только одну минутку!
– Я в третий раз тебя бужу, – ответила бабушка, не очень успешно напуская на себя строгость. – Вставай, вставай, артистка! А то на занятия опоздаешь!
– Ещё одну минутку! – прихныкивая, молил ребёнок. – Какая ты безжалостная! Так спать хочется!
– Хватит, хватит лицедействовать! Хорошо. Даю ещё три минуты, но не больше.
Величавая, немного дородная Вера Валерьяновна, подвязанная кухонным фартуком поверх домашнего халата, уплыла белым лебедем в кухню; но возле Насти появился дед Андрей Иванович, усатый, поседелый, коротко стриженный, чисто выбритый и по-военному подтянутый. Он без лишних слов ухватил внучку под мышки и поставил на пол в суконные тапочки с цветными рыбками на передках.
– Ступай умываться, соня! – Дед слегка поддал внучке рукой под зад. – Завтрак стынет.
Настя повернулась к нему и закричала, отбиваясь руками и ногами:
– Уходи! Плохой! Злой! Не люблю тебя!
Размахнувшись одной ногой, потом другой, сбросив с ног тапочки так, что первая чуть не угодила в окно, а вторая попала в чёрное пианино напротив кровати, девочка снова полезла на постель под одеяло, отвернулась от деда и сердито запыхтела.
– Не внучка, а какая-то психопатка, – сказал Чугунов и тоже ушёл в кухню.
Они сидели с женой у окна за обеденным столом. На улице тянулась долгая декабрьская ночь. Оконные стёкла выглядели отшлифованными срезами чёрного камня, в них отражалась матовая луковица висячей лампы с участком потолка, а сквозь прозрачный чёрный камень смутно виднелся городской пейзаж: серая проезжая дорога, белый снег по сторонам её, домики на взгорье, электрические огни. Края стёкол обросли бугристой наледью, наружные в двойной раме подрагивали от нажимов ветра. Дед уже оделся в тёмно-синий костюм, а под пиджак поддел джемпер. Он собрался вести Настю в музыкальную школу. «Как пойдём? – думал Чугунов. – На дворе темень, и метёт. А идти надо».
– Вроде откуда-то поддувает, – сказала Вера Валерьяновна, ёжась и оглядываясь. – Кофту схожу наброшу.
– Тянет из вентиляционной решётки, – сказал Андрей Иванович, когда жена вернулась в вязаной кофте.
– Может быть, занавесить её тряпкой? – спросила она.
– Сейчас.
Он встал с оклеенной пластиком потёртой фирменной табуретки, тоже вышел из кухни и принёс лист писчей бумаги. Приподнявшись на носках, дед Чугунов обеими руками закрыл листом вентиляционную решётку, и бумага прижалась к ней атмосферным давлением.
– Жалко спозаранку будить внученьку, такую маленькую, – сказала Вера Валерьяновна.
Андрей Иванович кивнул и добавил:
– А на будущий год ещё и в обычную школу водить её придётся. Как будет совмещать две школы?.. В школу она могла бы пойти в Москве, по месту прописки. Надо поговорить с московскими стариками. Мы бы с тобой отдохнули.
– Поговори. Если они согласятся, ты первый затоскуешь по внучке, станешь плакать горькими слезами…
Бабушка вернулась к ребёнку.
– Так и знала! Спит! Совесть потеряла! Ты думаешь идти на занятия? Думаешь или нет?
Решительнее, чем пять минут назад, Вера Валерьяновна пошевелила Настю за плечо, стянула с неё ватное одеяльце в пододеяльнике. Девочка сжалась в комок, подобрав колени к подбородку, и не проснулась.
– Что, скажи, с тобой делать? Ведь опоздаешь! Не хочешь учиться музыке, так и скажи! И тогда спи до полудня! Последний раз бужу, больше не стану! Ну-ка!..
Бабушка потянула из-под головы внучки подушку. Настя очнулась, вцепилась в подушку обеими руками и поползла вниз головой на пол с железной пружинной кроватки, не ограждённой сеткой или бортиком; бабушка успела подхватить её. Вырвав у бабули подушку, внучка дрыгнула ногой и заорала:
– Спать хочу! Спать! Не понимаешь, что ли? Зачем разбудила? Не держи меня! Отпусти! Свет потуши, глазки режет! К маме с папой от вас уеду!..
Она бросила подушку на пол и стала устраиваться спать на полу у кровати, на красном шерстяном коврике; но бабушка не позволила. Дед кашлянул в кухне.
– Хорошо. Собирайся, Настенька, – спокойно произнесла Вера Валерьяновна.
Внучка ещё покуксилась, но скоро утихла, встала на ноги, обула тапочки и пошла умываться, держась за руку бабушки, семеня в длинной спальной рубашке, как японка в кимоно. «Не простыла бы», – привычно обеспокоилась Вера Валерьяновна: детская подогревалась электрическим калорифером; но дальше в квартире было свежо, так как водяные батареи этой зимой изо дня в день грели слабо.
Пока Настя чистила зубы, плескалась в ванной комнате, Андрей Иванович спешно застелил её постель и накрыл тканевым покрывалом, чтобы девочка, вернувшись после умывания, не забралась под одеяло…
Заспанная, бледная сидела она за столом, на лбу её и на щеках алели диатезные пятнышки, похожие на знаки ветряной оспы. Непривлекательной показалась бы малышка чужому человеку, но для родных стариков прекраснее её не было ребёнка на свете. Она брала манную кашу на кончик десертной ложки и долго нехотя слизывала. Кашу Вера Валерьяновна сварила на водянистом молоке, на цельном варить пока остерегалась: оно вызывало у Насти диатез. Многие продукты обостряли её недуг, не сразу дед с бабушкой их выяснили. Стоило, бывало, съесть внучке что-нибудь пожирнее, послаще, покислее, и готово: она температурила, покрывалась мокрыми болячками, расчёсывала их и плакала. Показывали старики Настю медикам, пичкали лекарствами и по утрам для закалки обтирали холодной водой; но противные красные пятна всё же возникали на малокровном лице и теле ребёнка, и кашу бабушка варила на жидком молоке, а то и вовсе на воде.
– Больше не хочу.
Внучка бросила на стол ложку и отпихнула тарелку.
– Но ты не поела! – сказала Вера Валерьяновна.
– Наелась я. Невкусно.
– Почему же – «невкусно»? Я пробовала!..
«А разве вкусно?» – подумала бабушка.
– Оставь. Не хочет – не принуждай. Дай ей леденец. Пей, Настасья, чаёк, и пойдём.
Придерживая пальцем крышку на фарфоровом чайнике, дед налил ребёнку немного заварки, а себе дочерна. Бабушка взяла с газовой плиты никелированный чайник и подлила в чашки подостывшей кипячёной воды.
