Не люблю фокусников. Пыльный угар сцены, софиты в глаза. Трюки с платочками, описанные в каждом журнале для домохозяек и школьников в разделе «Разоблачение» или «Обратная сторона луны». Всё насквозь фальшиво: трость, котелок, уголок платка, торчащий из нагрудного кармана чёрного фрака, потянув за который можно достать следом весь гардероб Екатерины Великой. Даже кролик, величественный Белый Кролик, снискавший уважение самой Алисы, и тот смешон, и забавно дрыгает лапками, когда улыбчивый красногубый иллюзионист с выбеленным лицом держит его ловкими пальцами за уши. Но, все хлопают, все восторгаются искусному обману. И угораздило же меня, познакомится на отдыхе именно с такой вот личностью. Этакий обаятельный прохиндей, обворожительный зануда, фантасмагорический трюкач, зажигавший пальцами сигарету и краем глаза, собиравший восторг одураченной публики.
Однако же, вот он сидит напротив за столиком и воодушевлённо рассказывает мне историю своего восхождения на «Олимп» цирковой удачи. Мне-то что до этого? Я слушаю рассеянно, и одновременно потягиваю «Чёрную лошадь» – мой любимый виски. Нет, он не отвлекает меня от моих мыслей, даже наоборот способствует размышлению, и сопоставлению фактов в моей голове, в моей уже немного пьяной голове. Это, как слушать радио или включить телевизор, когда готовишь себе ужин. Это как дополнение, как антураж выгоревшего за день летнего вечера. Это как средство от скуки, когда тишина рядом уже кажется смертельной.
Да, я сочиняю роман. Роман о любви. Единственное время, между процедурами из синей глины и контрастным душем, позволяющее спокойно поразмышлять над его загадочной фабулой, сегодня совпало с посещением летнего театра, куда мой новый знакомый по гостинице, весьма деятельный и спортивный гражданин с усиками знаменитого бельгийского сыщика, затащил, не смотря на почти безвольное сопротивление с моей стороны. Да, и, в конце концов, нельзя же целыми днями сидеть в номере, довольствуясь только видом синей полосы блестящего бирюзой морского горизонта. Он же, весьма бойко, и представил меня своему давнему приятелю, работнику здешнего ТЮЗа, отрекомендовав, как мастодонта, какой-то там литературы. Я, конечно, поморщился, глядя в свой наполовину полный стакан с бряцавшими там льдинками, но промолчал. Что значат такие внезапные знакомства? Да ничего, кроме потерянного времени. Только лишь отражение моё, окрашенное пшеничным цветом напитка поморщилось мне в ответ.
Но вот человек напротив обратился ко мне с какой-то просьбой, предложением ли. Я заметил это потому, что он замолчал и смотрел на меня с неподкупной преданностью интересом и заботой. И чтобы не выглядеть невежливым, я кивнул головой и произнёс с запинкой: «Да,… да, конечно». На что я согласился? Мне было абсолютно всё равно, ведь ждать от него чего-то серьёзного мне не представлялось возможным, а все остальные его пустые эксперименты меня мало интересовали. Потом мы как бы уже по- свойски попрощались. Причём он панибратски похлопал меня по плечу и заверил, что всё будет исполнено в точности, как я и задумал. Почему именно я, что-то должен быть задумать? Какая разница! Лишь бы быстрее уйти. Я уже шёл к выходу из кафе, когда он мне что-то ещё крикнул в след то ли: «…мы перешли на ты…», то ли «…купите цветы…» я уже не расслышал.
Следующее утро слишком быстро набрало силу. Не успел я, как следует собраться с мыслями, подпихивая под голову, отощавшую за ночь подушку, и насладиться волной прохлады из настежь распахнутого окна, многообещающий ветерок с моря неожиданно сгинул, забрав с собой последнюю кистеперую дымку, вымершею вместе с ним, как ко мне в номер уже стучался мой усатый приятель. Сегодня он был похож на циркача-силача, обтягивающая в крупную полоску майка, наследие старых цирковых фотографий или казённых ватных матрасов сохранившихся ещё в этой гостинице. И парадно-выходные шорты с липовыми аксельбантами на боках, намекали на важность мероприятия.
«Мой друг, нас ждут великие дела!» – начал он бодро с порога. И уже на улице, на худенькой каменистой улице, где ещё цыкал в зарослях лавра запоздалый ночной сверчок, я почувствовал, как от жары к спине начинает прилипать рубашка. «Куда же мы так несёмся?» – Пытался урезонить его я. Но, он был несгибаем и не располагал к выяснению обстоятельств. «Всё сейчас узнаешь, и это пойдёт тебе только на пользу!» – Бубнил он весело под нос и только ускорял шаг.
По прибытию на место, я был мокр и практически зол: на себя – за податливый характер; на него – за кипучую и бессмысленную деятельность; на этот душный залитый жарой день, на липкий пластмассовый стул, который он под меня подсунул; на кружку пива, столь не терпимое мною, на осу норовившую проползти по ободку этой кружки; на ватное уханье колонок в соседнем открытом кафе, на… .
Они уже садились к нам за столик, что я по причине своей злой зашоренности не сразу заметил. И пытаясь встать, чтобы уйти, столкнулся с ней чуть ли не лбами.
«Катя?!» – Прошептал я пересохшими вдруг губами и медленно опустился обратно на своё место.
«Знакомьтесь!» – Задорно отрапортовал мой сосед по гостинице, – «это Екатерина, а это Елизавета», – и посмотрел на меня взглядом победителя. Мол, куда спешим, куда спешим? Вот сюда и спешим.
И бешено вращавшийся до этого вокруг меня такой бесполезный и почти немой мир остановился, замер на мгновение, и потёк плавно по своим выдуманным секундам и минутам. Первое, что я понял: у осы, кружившей вокруг меня – есть звук, потом разнополый шум по сторонам заставил меня осмотреться. Ритмичная музыка в соседнем кафе перешла на скрипку. Светофор, настойчиво горевший красным в проёмах солнечных зонтиков кафе, сразу перемигнул на зелёный, зашипели колёсами машины за зелёной колючей изгородью. С мангала, стреноженного под раскидистым банановым деревом, потянуло подпалённым мясом и чем-то кисло-сладким. Товарищ мой, яростно жестикулируя, рассказывал сальный анекдот и видимо уже не первый. Елизавета саркастически хохотала. «Боже, чтобы я тут без него делал?» Я почувствовал горьковатый вкус пива на языке и отставил кружку, которую, оказывается, держал в руке. И только после этого всего снова посмотрел на неё, сидящую чуть сбоку от меня.
Она тоже изучала меня знакомым прищуром и улыбалась своей тонкой еле заметной улыбкой. Так улыбаться могла только она, моя Катя.
Что там наша студенческая юность, по сравнению с тем, как она бросила меня, ушла к еврею по фамилии Глаз. Ушла в один день равносильный апокалипсису планетарного масштаба. Я помнил свои бессонные ночи, полурыдания, полустоны – жизнь моя тогда висела на волоске. Я, в периоды особой ревнивой ярости, рисовал на листе ватмана этот мифический «глаз» и потом протыкал его всеми ножами, что находил в доме. Как я страдал!! И страдания мои были ещё надрывнее, ещё яростнее, когда она мне мерещилась в толпе или окликала своим голосом с глубокими бархатными нотками среди ночи или окоёме беспомощного дня.
