На берегу Москвы-реки напротив Кремля вырастал ледовый городок. Это строили купель для празднования Крещения. Замысел был масштабный – соорудить изо льда копию храма: крепкие стены из ледяных блоков накрыть ледовым куполом, внутри оборудовать купели для забора воды и две купальни. Весь городок соединить переходами и арками, а украсить ледяными скульптурами ангелов. Из дерева построить раздевалки и чайный домик, где можно согреться после купания.
Руководил строительством профессиональный архитектор, влюбленный в ледовое зодчество. Начали заранее – в канун Нового года – работы было много, а на Крещение ожидались лютые морозы. Рабочие споро укладывали ледяные блоки и заливали для прочности водой. Скульпторы, вооружившись пилами, ваяли по эскизам крылатые фигуры. Благое дело привлекло множество добровольных помощников, главное: желание и теплая обувь – работа находилась для всех.
Когда торжественно прорезали крестообразную полынью в толстом речном льду, показалась темная вода. От нее шел пар.
– Эй, там что-то есть! – крикнул кто-то из рабочих.
Сбежалась толпа, и все напряженно вглядывались в полынью. В воде колыхался крупный предмет, похожий на тряпичный тюк. Сообща зацепили его длинным шестом и с трудом вытащили на лед. Тюк оказался телом мужчины. Молодого и недавно красивого. Еще до того, как приехала полиция, стало ясно, что умер неизвестный не оттого, что захлебнулся, и не от холода. На бледном до синевы лбу отчетливо выделялось аккуратное отверстие от пули.
За мгновение до выхода на сцену Максимуса переполняют волнение и азарт: тонкие ноздри трепещут, кончики пальцев покалывает. Из-за кулис он оглядывает зрительный зал, замерший в ожидании, делает глубокий вдох и уверенно выходит под яркий свет софитов. На нем безупречный смокинг, темно-красная бабочка и зеркальные туфли. Публика неистово аплодирует. В программе остался финальный эффектный трюк. Прекрасная Соня в сверкающем платье доверчиво протягивает ему тонкие руки, Максимус защелкивает наручники на ее запястьях. Соня поднимается по лесенке на вершину большой призмы, наполненной водой. И немедленно прыгает ногами вниз, погружаясь до дна. Ее роскошные рыжие волосы поднимаются вверх, а изо рта выбегают серебристые пузырьки. Максимус отчетливо видит, как губы Сони шевелятся и складываются в слова. Максимус силится разглядеть и угадать слова, но не может – она говорит на незнакомом языке. Соня умоляюще смотрит на него и протягивает руки, скованные наручниками. В зале слышны крики ужаса, а Максимус все медлит и хочет разобрать речь. Взгляд Сони останавливается, губы застывают полуоткрытыми, пузырьки больше не выходят. Максимус силится подбежать к аквариуму, но его ноги приросли к сцене. Максимус смотрит на ноги и видит бетонный пол, а на ногах цепи.
Максимус резко проснулся в одиночной камере. В его ушах еще звучал собственный истошный крик: «Нет!..» С лязгом откинулась заслонка на двери камеры: заспанное лицо надзирателя перекошено злобой: «Чего орешь, Гудини?»
Делать зарядку рано – жидкий серый свет только начинал просачиваться в камеру через окно. Максимус нащупал под матрасом колоду карт. Стал ее тасовать наощупь, постепенно успокаиваясь. С закрытыми глазами заставил карты порхать в тренированных руках, пустил пружину одной рукой, поймал ее другой. До подъема еще есть время, но заснуть Максимус уже не надеялся. Последние годы сон про гибель Сони приходил нечасто, но надолго выбивал его из колеи.
Тот день стал роковым в его жизни и привел в эту камеру, и постепенно Максимус свыкся с мыслью, что Сони больше нет. Надо только занять руки картами, тогда и мысли подчинялись, дыхание выравнивалось.
Максимус в свои тридцать три года был, пожалуй, самым экзотичным заключенным исторической тюрьмы в центре столицы. Два с половиной века назад Бутырский тюремный замок обозначал границу города, за которой горожане избегали селиться, а теперь оказался окружен жилыми домами, обычной жизнью свободных людей. В нескольких шагах от центральной улицы, в пятидесяти метрах от школы, тюрьма ухитрялась оставаться незамеченной. Только дотошный исследователь города мог распознать казенный дом по пыльным оконным стеклам, да чересчур впечатлительный прохожий испытывал неосознанное неприятное чувство, проходя мимо высокой глухой стены. Бывали случаи, что покупатели недвижимости дивились привлекательной цене на жилье в окрестных домах и обнаруживали самовольно заложенные кирпичом оконные проемы. «Неприглядный вид», – уклончиво объясняли хозяева и торопились завершить сделку. Два раза в неделю молчаливая очередь, где большинство женщины, выстраивалась к неприметной железной двери в серой каменной стене. Женщины из очереди прятали глаза от спешащих по своим делам прохожих.
За столетия существования этого мрачного сооружения тут побывали кровавые злодеи, дерзкие бунтовщики, настоящие пропавшие души. Были среди заключенных и невинные жертвы, оговоренные врагами или пострадавшие по недоразумению: из-за продажности адвокатов и судей. Но все были одержимы идеей вырваться наружу. Кроме Максимуса, который, казалось, не стремился сократить себе срок и все время посвящал тренировкам и продумыванию фокусов.
***
Мысли унесли Максимуса далеко, и он запоздало отреагировал на предательски тихий щелчок замка. Утренний обход камер – формальность, если сохранять бдительность и хорошие отношения с надзирателями. Но когда тебя застают с колодой карт в руках, тут мало что поможет. Особенно если смена Кабана. Этот массивный и неповоротливый детина с маленькими злыми глазками и розовой кожей, просвечивающей через редкую белесую щетину, покрывавшую его бритую голову, ненавидел Максимуса за то, что тот держался с достоинством и пользовался особым вниманием начальника тюрьмы. Увидев карты, он побагровел от возмущения и заорал: «Карты заключенным запрещены! Немедленно сдай!» За годы, проведенные в тюрьме, Максимус понял: бесполезно объяснять, что карты для него только реквизит, необходимый тренажер для рук. Играть в азартные игры ему здесь не с кем, поскольку все десять лет он обречен сидеть в одиночной камере. Карты отбирали даже более лояльные к нему надзиратели, не говоря уже о Кабане. Пришлось отдать, скрывая сожаление.
…Таким невозмутимым Максимус был не всегда. Когда его только привезли – прямо с представления, во фраке и бабочке, но с с сорванной кожей на руках и сломанными ногтями – он не мог найти себе места от шока, метался по общей камере, перепугал сокамерников, не давался врачу, который пришел обработать израненные руки, рвался на волю и на третий день сбежал. Его задержали поблизости от кладбища, где в этот день хоронили Соню. Поместили в тюрьму, но уже в «одиночку» под усиленный контроль. Максимус так и не увидел Соню мертвой, не смог с ней проститься. Может из-за этого, его мучали кошмары и изводили мысли о своей вине.
