Одним из многих чудесных навыков пения, которыми обладала Изабелла Соммита, было дыхание: оно было совершенно незаметным. Даже во время исполнения самых трудных пассажей и самых ошеломительных взлетов ее колоратурного сопрано корсаж Изабеллы никогда не колыхался.
«Можно бросить кубик льда в вырез ее платья, – хвастался ее менеджер Бен Руби, – и даже тогда ее грудь не шелохнется».
Это замечание он отпустил, сидя в ложе прямо над дивой, выступающей в Королевском фестивальном зале – и сказал при этом истинную правду. Вне сцены, когда у Ла Соммиты случался один из нередких для нее приступов гнева, грудь ее вздымалась весьма бурно.
Именно это происходило сейчас в ее приватном номере в сиднейском отеле «Шато Австралазия». Соммита была в домашнем халате, и было совершенно очевидно, что она недовольна, и что причина ее недовольства лежит на столе: газета, сложенная так, чтобы была видна фотография на полстраницы с огромным заголовком «СВАРЛИВАЯ БАБА?» и подзаголовком «Ла Соммита недовольна!».
Фото было сделано накануне в сиднейском районе Дабл Бей. Фотограф в мягкой белой шляпе, закрывающем пол-лица белом шарфе и темных очках выскочил из переулка и щелкнул фотоаппаратом. Она не успела повернуться к нему спиной и получилась на фото с отвисшей челюстью и полуприкрытым левым глазом (с ним это часто случалось, когда ею овладевал гнев), похожей на пожилую разгневанную горгулью на приеме у дантиста. Подпись под фото гласила: «Филин».
Она стукнула по газете довольно большим белым кулаком, впечатав в бумагу кольца, украшавшие ее пальцы. Она часто и тяжело дышала.
– Выпороть бы его кнутом, – пробормотал Монтегю Реес. Он считался давним любовником Соммиты и исполнял эту роль так, как традиционно считалось правильным: это был богатый мужчина, крупный, с бледным лицом; он говорил приглушенным голосом, страдал от несварения и был в целом недоволен жизнью. Поговаривали, что в своем мире он обладает большой властью.
– Конечно, его нужно выпороть! – вскричала его подруга. – Но где тот друг, который пойдет и сделает это? – Она расхохоталась и обвела комнату презрительным жестом, включающим всех присутствующих. Газета упала на пол.
– Лично я, – сказал Бен Руби, – не знаю даже, с какой стороны браться за кнут.
Она бросила на него ледяной взгляд.
– Я не хотел острить, – сказал он.
– У тебя и не получилось.
– Нет.
Молодой человек романтического вида, сидевший на стуле поодаль позади дивы, прижал к животу папку с нотами и спросил с легким австралийским акцентом:
– Неужели ничего нельзя сделать? Разве на них нельзя подать в суд?
– За что? – спросил мистер Руби.
– Ну, за диффамацию. Ради бога, вы только взгляните на это! – воскликнул молодой человек. – Я хочу сказать, вы только посмотрите!
Двое других мужчин взглянули на него, а Соммита, не поворачивая головы, сказала: «Спасибо, дорогой», и протянула руку. Жест можно было истолковать лишь одним способом: это было приглашение; нет, даже приказ. Красивое лицо молодого человека залилось ярким румянцем, он встал и, продолжая удерживать норовившую упасть папку, подошел и почтительно наклонился, чтобы запечатлеть поцелуй на пальцах Соммиты. Папку он не удержал, ее содержимое вывалилось и разлетелось по ковру: множество листков с записанными от руки нотами.
Он упал на колени и принялся ползать по полу.
– Простите, – бормотал он. – Ох, черт, мне так жаль.
Соммита обрушила на австралийскую прессу полномасштабную атаку. Руперт, сказала она, указав на молодого человека, совершенно прав. На прессу следует подать в суд. Нужно вызвать полицию. Фотографа вышвырнуть из страны. Разве можно терпеть то, как он разрушает ее жизнь, ее карьеру, ее душевное здоровье, и делает из нее посмешище для обоих полушарий планеты? (У нее была привычка вставлять в разговор географические данные.) Она согласилась на выступления в Австралии единственно ради того, чтобы сбежать от его подлого поведения – разве не так?
– Ты уверена, – спросил мистер Реес бесцветным голосом, – что это один и тот же человек? Филин?
Это замечание вызвало целую тираду. Уверена! Уверена! Разве этот мерзкий Филин не выскакивал из укрытия во всех столицах Европы, а также в Нью-Йорке и Сан-Франциско? Разве он не фотографировал Соммиту крупным планом, повергая ее в полнейшее смятение? Уверена! Грудь ее бурно вздымалась. Ну так что они собираются со всем этим делать? Ее защитят, или она должна пережить нервный срыв, потерять голос и провести остаток дней в смирительной рубашке? Ей просто хотелось бы это знать.
Двое мужчин обменялись бесстрастным взглядом.
– Мы можем нанять еще одного телохранителя, – без всякого энтузиазма предложил Монтегю Реес.
– Тот, что был в Нью-Йорке, не очень-то ей нравился, – возразил мистер Руби.
– Конечно, не нравился, – согласилась Соммита, громко дыша и раздувая ноздри. – Нет ничего веселого в том, чтобы за тобой по пятам ходил идиот в неописуемом наряде, который абсолютно ничего не сделал для того, чтобы предотвратить то безобразие на Пятой авеню. Он просто стоял и таращил глаза. Кстати, как и вы все.
– Милая, а что еще мы могли сделать? Тот парень прыгнул на пассажирское сиденье в открытой машине, и она умчалась, как только он сделал снимок.
– Спасибо, Бенни. Я помню обстоятельства этого случая.
– Но зачем? – спросил молодой человек по имени Руперт. – Что на него нашло? Ну то есть это же бессмысленно и к тому же очень дорого – следовать за вами по всему свету. Он, должно быть, сумасшедший.
Как только эти слова слетели с его губ, он осознал свою ошибку и принялся бормотать. Возможно, из-за того, что он стоял на коленях и в буквальном смысле был у ее ног, готовая взорваться Соммита наклонилась и взъерошила его светлые волосы.
– Бедняжка! – сказала она. – Ты говоришь совершенно абсолютно нелепые вещи, и я тебя обожаю. Я тебя не представила, – добавила она, спохватившись. – Я забыла твою фамилию.
– Бартоломью.
– В самом деле? Что ж, Руперт Бартоломью, – провозгласила она, взмахнув рукой.
– Здравствуйте, – пробормотал молодой человек.
Остальные кивнули.
– Зачем он это делает? Он делает это ради денег, – нетерпеливо сказал Монтегю Реес, возвращаясь к фотографу. – Нет никаких сомнений, что эта идея возникла у него после инцидента с Жаклин Кеннеди. Он завел дело гораздо дальше, и весьма успешно. Весьма.
