Тридцать лет в медиевистике – не то чтобы много и не то чтобы совсем мало. Примерно половина среднестатистической сознательной жизни. Осенью 1994 года я решился посвятить себя этой науке, стал учиться уму-разуму в семинарах Михаила Бойцова, Николая Ускова, Ады Сванидзе, Ольги Варьяш и Лидии Брагиной на кафедре истории Средних веков исторического факультета МГУ. Все они поддержали мое желание изучать средневековую культуру Италии. Поскольку, изучая немецкий, я оказался связан одновременно с итальянистами и с германистами, в поисках первой темы как-то сама собой возникла фигура немца, наводившего страх, трепет и восхищение в Италии XIII века: Фридриха II Гогенштауфена (1194–1250).
Все свои ученические годы, диплом и первые две диссертации, русскую и французскую, я посвятил интеллектуальной истории штауфеновского двора, кочевавшего между Палермо, Италией, Палестиной и Германией. Постепенно из этих диссертаций и научных статей получилось что-то вроде историко-культурного портрета неординарного средневекового государя на фоне его бурной эпохи. Этот портрет мне, по счастью, удалось издать в 2008 году в хорошем научном издательстве РОССПЭН – в те далекие времена еще существовала государственная поддержка подобных издательских инициатив, в том числе для молодых ученых. Эту книгу я любовно назвал «Душой мира» и считал одновременно аттестатом зрелости и путевкой в жизнь.
Когда друзья в АСТ предложили переиздать «аттестат зрелости» в нашей любимой серии, я, как водится, загорелся и засомневался. Перечитывать себя – дело не самое благодарное. Переписывать себя – никогда с этим не сталкивался. Передо мной лежал текст, в основном написанный 20 лет назад в лондонском Институте Варбурга, одном из моих любимых мест на земле. В научную публикацию я, вчерашний парижский аспирант, инстинктивно втискивал почти все, что знал и читал. Каждое обстоятельство притягивало за собой еще какое-нибудь обстоятельство – из этой череды возникают донельзя обстоятельные научные монографии. Поглядев на все это постаревшим взглядом, я понял, что с основными моими выводами тех лет я и сегодня согласен. Но многое из обстоятельств мне сегодня уже повторять не нужно – хотя бы потому, что с тех пор я еще кое-что написал. По мелочи, но написал.
Что получилось? Согласившись на простое исправленное переиздание «Души мира», я сел за свой кочевой стол – и почти все переписал. Это не значит, что диссертации и первую книгу я перечеркнул. Но за прошедшие годы кое-что было сделано коллегами в изучении интересующего меня явления. Более того, все эти коллеги, фактически все до единого, стали мне друзьями, мы многое обсуждали в академических аудиториях в нескольких странах, это не могло не сказаться на моих взглядах на каждый конкретный сюжет.
На некоторые тексты, которые я читал и переводил еще в студенческие годы, сегодня я смотрю иначе. Даже если иногда речь всего лишь о нюансах перевода и толкования, они кажутся мне принципиальными – такова, видимо, аберрация сознания историка на распутье, популяризатора, из которого не вытравить архивную крысу. Все цитаты из оригинальных текстов я пересмотрел и сверил с латынью, старопровансальским, староитальянским и старофранцузским. Все поэтические переводы сделаны заново – в 2008 году я просто не умел переводить стихи. Я очень благодарен АСТ за возможность не только сохранить все эти иногда довольно пространные цитаты и весь научный аппарат, но и дополнить его новейшими работами. Этот аппарат не претендует на полноту, но все судьбоносное на основных европейских языках в нем найдется. Книга же, обретя, как хочется верить, более дружелюбное по отношению к читателю выражение лица, не потеряла и какой-то научной значимости.
Сереньо, август 2024 года
В стихотворной хронике, озаглавленной «Книга в честь Августа, или О делах сицилийских», Петр Эболийский описал бурные события конца XII века, связанные с переходом Сицилийского королевства от власти норманнской династии Отвилей к германским Штауфенам. Южноитальянский поэт, начитанный в классической литературе, был хорошо принят при дворе прибывшего в Италию императора Генриха VI (1191–1197) и получил задачу восславить новую династию. Для этого поэту потребовалось очернить других претендентов, противников его новых покровителей, – прежде всего графа Лечче Танкреда, незаконнорожденного внука создателя королевства, Рожера II (1130–1154). На протяжении всей хроники этот «тиран», «узурпатор» и «карлик» описывается в карикатурных чертах.
Среди обыденных обидных кличек один выпад необычен: за научным объяснением телесных недостатков Танкреда наш вития обращается к прославленному тогда салернскому медику и натурфилософу Урсону Салернскому. Урсон закатывает целую лекцию по эмбриологии: физические недостатки узурпатора, мол, связаны со смешением благородных отцовских и неблагородных материнских кровей, не совпадающих по природным качествам. В результате мезальянса зародыш, abortivus, был сформирован лишь за счет «бедной материи матери», поэтому Танкред мог называться королем лишь по имени, но не по природе[1]. Соответствующая миниатюра, созданная при непосредственном участии поэта, достаточно верно следует тексту, показывая и ученую беседу, и падающего с коня короля, «затылком мальчика, а лицом старика», и ужас матери, видящей перед собой своего несчастного ребенка, и приводимый Урсоном пример из жизни овец.
Этот эпизод вводит нас в тот культурно-политический контекст, который остался в наследство от предшественников Фридриху II Гогенштауфену (или Штауфену), королю Сицилии (1198–1250) и императору Священной Римской империи (1220–1250). Почему придворному поэту понадобился авторитет салернского философа для того, чтобы очернить политического противника? Почему natura становится под его пером тем аргументом, который позволяет говорить о том, что узурпатор не достоин престола? Петр Эболийский обладал определенными медицинскими знаниями, которые он почерпнул в Салерно, скорее всего, у того же Урсона.
Особенность культуры Южной Италии XII–XIII веков состояла не только в активности научной жизни, одним из ярких очагов которой был знаменитый на всю Европу центр медицины, но и неразрывная связь этой научной жизни с центральной властью. Уже монархия Рожера II стала образцом для подражания. Унаследовав от мусульманских правителей богатую культуру и значительное арабоязычное население, норманнские короли смогли воспользоваться этим наследием для укрепления своей власти и ее международного престижа. Мусульмане работали в администрации, где делопроизводство велось на латинском, греческом и арабском. Ученые и переводчики, например Генрих Аристипп и адмирал Евгений Палермский, состояли в ближайшем окружении короля, входили в его «семью», familia. Благодаря им в Палермо собирались рукописи, покупались сочинения античных и мусульманских мыслителей. В середине XII века из Константинополя привезли «Альмагест» Птолемея и здесь впервые перевели на латынь. Волею судеб «Альмагест» стал учебником для астрономов на несколько столетий, но в другом переводе, сделанном с арабского в Толедо. Но это не принижает значения сицилийского начинания. Переводчик предпослал своему замечательному детищу предисловие, которое дышит очень чистой любовью к науке. И это – один из самых красивых средневековых текстов, какие мне доводилось читать и переводить
