"Они не мстили. Они просто смотрели…"
Тени от костра плясали на заинтересованных лицах друзей, отбрасывая причудливые, почти живые узоры на стены палаток. Теплый запах хвои и сладковатый дым смешивались в ночном воздухе с тихим, гипнотическим потрескиванием поленьев. Илья медленно допил остатки какао, обвел взглядом притихший круг, и в его глазах, отражавших пламя, замерцал необычный, глубокий огонек – смесь знания и чего-то тяжелого. "Знаете," – начал он тихо, голос был чуть хрипловат, будто с трудом пробиваясь сквозь внезапно сгустившуюся тишину. Звук его слов казался громче на фоне притихшего леса. – "Сидим мы тут, дурачимся, звезды считаем… а место-то это…" Он намеренно замолчал, дав пространству вокруг впитать его паузу. Ночь словно прислушалась. Далекий крик совы прозвучал как ледяная игла. – "…место-то это не простое." Он ткнул носком ботинка в землю у края кострища. "Говорят, давным-давно, в самые темные, пропитанные страхом годы пятнадцатого века, именно здесь, на этой самой земле, где мы спальники расстелили… разыгралась жуткая, кровавая трагедия." Он почувствовал, как по его собственной спине, несмотря на жар костра, пробежал отчетливый холодок. Кто-то из друзей невольно поежился. "Пятерых женщин…" – Илья произнес это почти шепотом, наклонясь вперед, так что его лицо погрузилось в тень, а глаза горели из темноты. – "…таких же, как наши сестры, матери… соседки… сожгли тут заживо. На костре. Обвинили в колдовстве. Ведьмами назвали." Он замолчал, уставившись в самое нутро пламени, будто видел в его танцующих языках отголоски того адского огня, слышал отдаленные, искаженные временем крики. Ветер внезапно зашелестел листвой над головой, заставив несколько человек вздрогнуть и оглянуться. Тени за спинами стали казаться гуще, плотнее. "И вот…" – голос Ильи прозвучал резко, заставив всех вздрогнуть, – "…с чего все началось…"
Деревня Валаки, 1480-е годы. Раннее утро.
Туман, словно седое покрывало мертвеца, цеплялся за соломенные крыши Валаки. Воздух был влажен и тяжел, пропитан запахом сырой земли и дыма, осевшим в этих местах. В одной из хат, стоявшей чуть в стороне от кучки других домов, на краю темного леса, проснулась Ольга.
Лучи рассвета, бледные и робкие, едва пробивались сквозь запотевшее оконце, выхватывая из полумрака убогую обстановку: грубо сколоченный стол, лавку, печь-каменку, да икону в красном углу, темный лик которой казался особенно суровым в утренней мгле. Ольга, молодая еще, но с тенью ранней усталости в глазах, перекрестилась. Ее каждодневный ритуал начинался с молитвы. Неспешной, тихой, шепотом, словно она боялась потревожить не только соседей, но и саму тишину, нависшую над деревней. Она молилась за упокой души раба божия Андрея, мужа своего, сгинувшего три зимы назад в лесу – то ли зверь задрал, то ли лихой человек встретился, неведомо. Молилась за здравие односельчан, хоть и сторонились они ее порою. Молилась о мире для своей души, вечно мятущейся в одиночестве.
«Господи, помилуй и спаси…» – шелестели ее губы, а пальцы сжимали нательный крест, холодный от ночи.
Жила Ольга одна. Хата Андреева стала ее не утешением, а скорее напоминанием о потере и тяжкой доле вдовы. Молодость и красота – коса густая, как спелая рожь, лицо с высокими скулами и ясным взором – были здесь не благословением, а обузой. В деревне, где каждый на виду, где страх перед нечистым и гневом Божьим витал плотнее утреннего тумана, ее независимость и тихая печаль вызывали не жалость, а настороженность. «Даром что красавица, – шептались бабы у колодца, – да глаза у ней не наши, глубокие, знать многое видели… И живет одна, как сова лесная. Неспроста это».
Помолившись, Ольга принялась за хлопоты. Растопила печь, чтобы прогреть промозглый воздух. Вымела сор из избы тонким прутом веника – каждый уголок, каждую щель, будто выметала не только пыль, но и тени прошлого. Надела серый, домотканый сарафан, подпоясалась скромным пояском. Потом вышла во двор, к колодцу-журавлю. Скрип его оглушительно рвал утреннюю тишину. Она набрала студеной воды в ведро, и ее пальцы мгновенно заледенели. Постояла мгновение, глядя на деревню, начинавшую просыпаться: из труб потянулись первые струйки дыма, кто-то вел коров на выгул, залаяла собака. Но взгляд Ольги невольно скользнул к опушке леса, темной и непроницаемой. Туда, где не стало Андрея. Туда, откуда, по слухам, в прошлую полную луну выходило что-то с глазами, как угли… Она резко отдернула взгляд, почувствовав знакомый холодок страха под сердцем. Суеверия цеплялись к Валакам, как репей.
Вернувшись в избу, она поставила вариться горшок с крупой на угли. Села у окна, взяла в руки веретено и кудель льна. Тонкие, ловкие пальцы привычно вытягивали нить. Монотонное жужжание веретена должно было успокаивать, но сегодня тревога не отступала. Как будто сам воздух был пропитан ожиданием беды. Может, от вчерашнего разговора с попадьей? Та, встретив ее у церкви, не глядя в глаза, пробормотала что-то о «нечистоте в мыслях» и «одиночестве, что дьяволу на руку». Или от взгляда Марфы, соседки, завистливой и злой? Та смотрела на Ольгу вчера так, будто видела не женщину, а гадюку на пороге.
Ольга вздрогнула. Веретено выскользнуло из рук и с глухим стуком упало на пол, покатившись в самый темный угол. Дурная примета. Сердце ее бешено заколотилось. Она поднялась, чтобы поднять его, но вдруг замерла. До слуха донесся звук – не скрип телеги и не мычание коровы. Это был приглушенный, но отчетливый плач. Детский плач. Шел он… казалось, откуда-то из-за стены, со стороны леса. Но там же ничего не было, кроме старого покосившегося забора да густого ельника!
Ольга прижала ладонь ко рту. Глаза расширились от ужаса. Она знала эти страшные бабьи сказки про лесных детишек, про мавок, что плачут, заманивая добрых людей на погибель. Знать нечисть близко? Или… Господи, помилуй! Или это знак? Знак того, что на нее уже обратили внимание ТЕ СИЛЫ, о которых шепчутся в деревне по вечерам?
Она не решалась пошевелиться, впиваясь взглядом в запотевшее стекло, за которым клубился все тот же непроглядный туман. Плач стих так же внезапно, как и начался, оставив после себя звенящую, гнетущую тишину, куда громче любого шума. Крупная дрожь пробежала по ее телу. Утренние хлопоты вдруг показались пустой суетой перед лицом нависшей тьмы.
В этот миг на улице раздались грубые голоса и тяжелые шаги. Не один человек. Шли целенаправленно. К ее избе. Сердце Ольги упало, превратившись в ледяной ком. Пальцы инстинктивно сжали нательный крест так, что костяшки побелели. Тревога, витавшая в воздухе, внезапно обрела форму и направление.
