Евгения Джен Баранова - Где золотое, там и белое
| Название: | Где золотое, там и белое |
| Автор: | Евгения Джен Баранова |
| Жанры: | Стихи и поэзия | Русская поэзия |
| Серии: | Нет данных |
| ISBN: | Нет данных |
| Год: | 2022 |
О чем книга "Где золотое, там и белое"
В пятую книгу Евгении Джен Барановой вошли избранные тексты за последние три года. Любовь во время чумы, попытка бегства из замкнутой комнаты повседневности, преодоление скрытых и явственных страхов – вот основные темы сборника стихов «Где золотое, там и белое». Что золото, как не роскошь существования? Что белизна, как не парящий над бездной свободный дух?
Бесплатно читать онлайн Где золотое, там и белое
© Е. Дж. Баранова, текст, 2022
© А. Николаенко, иллюстрации, 2022
© А. Маркина, дизайн, 2022
© Формаслов, 2022
Когда мы превратимся в имена
«когда утрачиваешь речь…»
когда утрачиваешь речь
синицу языка
когда скользишь земле навстреч
у зимнего ларька
когда в плечах скрипит пальто
и времени слюда
ты понимаешь что готов
уйти из навсегда
запоминаешь треск машин
движение холма
твоей некаменной души
расходится крахмал
и только птичками расшит
небесный карантин
мертвец в мертвецкую спешил
да ожил по пути
«И я к тебе испытываю страх…»
И я к тебе испытываю страх,
как мошкара в электропроводах,
но выдох-вдох – и гаснут разговоры.
Был робок снег, тепла его кровать,
лати́няне готовились страдать,
диванные войска хранили Форум.
Но что мне до, когда нелепа мгла,
когда в тебе шевелится игла —
расплёскивает солнце по винилу.
Игрушечный бездарный режиссёр,
смотрю на эту музыку в упор,
не замечая конников Аттилы.
Когда мы превратимся в имена,
от пены дней останется слюна,
от цезаря – салат или могила.
У наших храмов призраки звенят,
расстрелянных приводят октябрят,
но смерти не бывает – я спросила.
«Мир меня поймал, но не ловил…»
Мир меня поймал, но не ловил.
Что поделать с пленником – не знает.
Я живу от клавиш до чернил
и над запятыми унываю.
Ничего не будет хорошо,
из телëнка сделают ботинки.
Выдумала пасеке стишок —
выдумаю подвиг для пчелинки.
Выдумаю море во дворе,
выдумаю почерк на конверте.
Интересно, думал ли орех,
что родится шкафом после смерти?..
Интересно, думала ли я,
хлопковая куколка пустая,
что уйду в молочные края,
в киселе и йогурте растаю?..
«Знакомый мужчина закончил роман…»
Знакомый мужчина закончил роман.
Другой незнакомец в раю
компьютерных истин.
Полей уретан
живыми нас держит в строю.
Я мелкая пыль – как меня ни гони,
забьюсь под рукав и усну.
Вокруг происходят великие дни,
на шее сжимается снуд.
То катятся к чёрту, то лезут наверх,
то песнь хоровую поют.
А я только снег, только снег, только снег,
лечу потихоньку, клюю.
А я только шорох, я только вода,
стиральный/зубной порошок.
(Великая Песня Большого Труда
звучит и звучит поперёк.)
«Нас очень много – пишущих и длящих…»
Нас очень много – пишущих и длящих,
впадающих в верлибр или в немилость.
– Ах, Машенька, была ли настоящей?
– Ах, Петенька, конечно, я приснилась.
Проходим незнакомцами смешными,
качаясь на верëвке бельевой.
– Ах, Дашенька, осталось только имя.
– Ах, Фёдор, не осталось ничего.
И букли, и турнюр, и гимнастëрка —
ничто не изменяет, всë искрит.
– Ах, Полинька, вы ждали слишком долго.
– Ах, Всеволод, оставьте ваш иприт.
Нас очень много.
В этом ли причина
неузнавания – хоть вейся, хоть лютуй.
– А если буквы – поезд журавлиный.
– А если тело – только поцелуй.
«Я слишком тëплая, я слишком ножевая…»
Я слишком тëплая, я слишком ножевая,
по мне бежит водица дождевая,
по мне идëт бровастый пионер
и галстуком расчерчивает сквер.
Я слишком земляная, плоть от пыли,
я помню всех, кого недолюбили,
их лица отражаются в моëм,
а я дрожу, как вязкий водоëм.
А я плетусь кореньями Толстого —
до скорого, до четверти шестого,
почтовые, товарные – вперëд.
Я там была, где не был мой народ.
Я там была – а вынырнула рядом,
я камбала с глазницами снаряда.
Я тëплая – угля не сосчитать.
Я зайчика отправилась искать.
«Жизнь проснётся…»
Жизнь проснётся,
жизнь качнётся,
улыбнётся и застынет,
оттого и остаёмся
есть смородину с куста.
По обоям бродят тени,
что-то ищут в аспирине,
освещают беглым жаром
карантинные места.
В магазине – глухо, глухо.
В переходе – глухо, глухо.
В телефоне – глухо, глухо.
Ловят пальцы потолок.
Жизнь качнётся в коридоре
тонкой розовой старухой.
Жизнь оставит жёлтым бёдрам
лишь резинку от чулок.
Да и мы просить не станем.
Да и мы прощать не будем.
В наших призрачных кроватях
спят нездешние жильцы.
Разве что заплачет краской
нарисованная Мати,
разве что укроют зубы
золотые леденцы.
«Ты хотела двадцатые?…»
Ты хотела двадцатые?
Вот двадцатые:
пожелтевшие лица на Беговой.
По больницам разъехались завсегдатаи
литсалонов,
любители ар-нуво.
Мы идём на Кузнецкий (штаны не клëшены),
лишь троллейбус усиком шевелит.
Бедный транспорт!
Его завернули в прошлое,
как Москву завернули в густой covid.
Жёлтой лентой скамейки на солнце жмурятся.
BMW опаздывает в кювет.
Город треплет свидетелей,
словно курица
бьёт соседку
клювом
по голове.
«Мы внуки выживших детей…»
Мы внуки выживших детей.
Мелкоморщинистые дни
глядят из кожи веселей,
как будто вечные они.
Как будто шалость удалась,
оставлен в Избранном физрук.
Нас тренирует божий глаз,
мы реагируем на звук.
Мы начинаемся как пыль
и завершаемся на ней.
Мелкоморщинистый текстиль
незаживающих людей.
«Много говорили, мало спали…»
Много говорили, мало спали,
разливали в чашки кипяток.
В серебристом холоде эмали
растворяли огненный восток.
В комнату входили, как в молитву,
дни перебирали, как пасьянс.
Мягко разжимали челюсть лифта,
ссорились, слонялись по друзьям.
В сущности, история простая.
Дрожь в ресницах, вынужденный смех.
Видишь, недотыкомка летает,
пьёт из лампы, словно человек.
В метро
О подозрительных предметах
не говорите машинисту.
А вдруг там облако в кальсонах,
креветка, утица, фонарь.
А вдруг там Панночка, а вдруг там…
Хотя чём я? Только чистый
испуг, отмеченный приливом,
застывший в бабочке янтарь.
О подозрительных контактах
не сообщает микросхема.
Под нашим куполом несложно
любых во всём подозревать.
Состав скрипит, состав получен
от Одиссеевой триремы,
он скручен мышцей икроножной
и обречён не успевать.
О, сколько зрителей ненужных
закрыто в банке из-под джема!
Стеклянный видится зверинец
в краю седых пуховиков.
Как подозрительные лица,
глядят на рельсы хризантемы.
И я стою внутри вагона,
как подозрительный Иов.
«Жизнь – возможность тратить время…»
«Жизнь – возможность тратить время», —
говорил мой друг-певец.
У меня внутри деревня
из несбывшихся сердец.
Там, где музыка гремела,
где клубился Амстердам,
остаётся только тело,
то, что пляшет неумело
по стихам.
То, что пляшет водомеркой
и скулит – о ком? о ком?
Нарезает зелень мелко,
заправляет чесноком,
выбирает соус (лучший
из предложенных) в салат.
Жизнь – возможность тратить душу
на ненужные дела.
Переезд
Жизнь уместилась в 14–20 коробок.
(Грузчики выпьют, но только когда привезут.)
Так комсомолки цветастых боятся колготок,
так остывает души пережжённый мазут.
Лампа (сгорела?), фонарик (поломан? потерян?).
Тени как зебу, к луне холодильник прибит.
Под одеялом уснули стеклянные двери.
Зеркалу странно, когда отраженье болит.
Сон непрерывен,
смотри, как сугробы накрыло.
Им хорошо,
их снежинки влюблённые ждут.
Снится сугробам, что в ямах межзвёздного ила
люди плывут – и коробки за ними плывут.
«Человек за розовым выходит…»
Человек за розовым выходит,
человеку странно одному.
У него кристальная решётка
прохудилась, атомы звенят.
Он идёт (за лесом через поле),
он идёт (проспать бы/продержаться),
С этой книгой читают
