О ВОЙНЕ
АПРЕЛЬ 45-ГО
Из моего деда каждое слово нужно тянуть клещами. Я и тяну изо всех сил. Слава Богу, настырства мне не занимать. На кухне мы одни: все умчались в деревню сажать картошку.
– Дед. Ну ты хоть немцев убивал?
– Стрелял, падали.
Вот так – стрелял, падали.
За стеной наследники Великой Победы шумно празднуют очередной юбилей. Какиеуж тут "слёзы на глазах", того и гляди в пляс пойдут. Лезу в бабушкины закрома идостаю бутылку водки. Василий Яковлевич хоть и не любит этого дела, в такойдень грех не выпить. Не знаю – водка ли помогла, или дед не нашёл другого способаот меня отвязаться, но потихоньку разговорился.
– Три года с лишним я геройствовал в пехоте, а весной сорок пятого, после госпиталя, направили шофёром в автобат. Машину получил новую,"Студебеккер". Наш "захар"на неё похож один в один. Сначала за руль боялся садиться, отвык за войну, но потомосвоился. Да и торопили: Берлин хотели к празднику взять.
Утром получаю приказ:
– Загрузить на станции лафет и отвезти в артполк.
– В какой полк? Куда?
– Там объяснят. Сопровождающего обещали.
Делать нечего, еду. На станции беготня, суматоха, но загрузили быстро и проводник дали. Лейтенант молодой, на груди один гвардейский значок. Тоже торопится,боится на войну опоздать. Выехали за город.
Весна в Германиираньше нашей, в начале апреля уже вишня вовсю цветёт. Солдатики сбросили ватники, скатали шинельки и пылят по обочине. Дорога забита машинами,но все идут в одном направлении – на Берлин.
На площади в каком-то городке остановились, лейтенант отправился уточнять маршрут, а я решил покемарить. Только пристроился, а он уже назад бежит, командует:
– Газуй, сержант. Дома выспишься.
В руке листок с каракулями, он в него заглядывает и распоряжается:
– За этим домом вправо, а теперь влево и прямо.
Забрались в самые дебри: улочки узкие, того и гляди бортом зацепишься. У меняшея заболела головой вертеть. Вдруг лейтенант кричит:
– Немцы!!!
Глянул вперёд – и правда, человек десять на перекрёстке кучкуются. Странныекакие-то. Из-под касок едва лица виднеются, форма кулём и рукава закатаны. Не для форса, а чтобы до колен не свисали. Подростки! И среди них, как чёрныймедведь, огромный эсэсовец с автоматом. У него тоже рукава закатаны. Так они в сорок первом на нас пёрли: нагло, высокомерно. Лейтенант выскочил, пальнулраза два и нырнул в какой-то подвал у дома. Я кинулся было за ним, да винтовказастряла за сиденьем и не вытащить. Тут и немцы опомнились, жахнули из всего, что было. Словно град по кабине ударил. Я винтовку бросил и ужом под машину.
Лежу под мостами, а в голове дурацкие мысли крутятся: лишь бы в радиатор непопали, паять устанешь. Стрелять перестали и около машины завертелисьнедозрелые воины. Мне снизу только ноги видно было. Обувь не детская, а вотштанины выше в гармошку собрались. Похлопали дверцами, попрыгали у заднегоборта, а под колёса не заглянули. Эсэсовец гаркнул на них, и мальчишки гуськомпотянулись назад к перекрёстку. Старший потопал следом. Рядом с машиной ухнулаграната, но они даже не оглянулись.
Я выполз из своего укрытия и спустилсяв подвал. Лицо обдало жаром, поднятая взрывом пыль не давала дышать.
Лейтенант лежал у самой двери и был похож на тряпичную куклу. Из ушей, из носа, изо рта ещё сочилась кровь, но смерть уже прибрала его. Поднял с пола пистолет, достал из кармана документы. Двадцать пятого года рождения. Двадцати не стукнуло, и теперь не стукнет. Я вышел на улицу и огляделся.
Немцы с перекрёстка исчезли, зато появились наши бойцы с автоматами. Завидев меня, закричали:
– Убирай свою шаланду, весь обзор закрыл.
Я в ответ махнул рукой и уселся на подножку. Ноги меня не держали. Подошёлстаршина, поцокал языком, спросил:
– Кто тебя так прищучил? Пуля сквозь руль прошла, а ты живой.
– Лейтенанта гранатой подорвали. Бегает тут эсэсовец с малолетками.
– Отбегался. Пристрелили суку.
– А пацаны?
Старшина в ответ оскалился зло:
– А что пацаны? Тех, кто успел оружие бросить, в комендатуру отвезли.
Дед берёт из моей пачки две сигареты, ломает их и скручивает цигарку.
Пальцы его чуть подрагивают. Я чиркаю спичку.
– Страшно на войне?
– Страшно.
ПАПА ВЕРНУЛСЯ
Холод пробирал до костей, и Лидка неслась по кривым улочкам
Запанского вприпрыжку. Большие, "на вырост", рабочие ботинки
с хрустом давили грязный лёд на многочисленных лужах. Озябшими
руками она прижимала к груди узелок с праздничной пайкой, полученной за ударный труд на заводе. Двести грамм сахара, килограмм
ячневой крупы и пачку махорки. Махорку не хотели давать, зачем она
сопливой девчонке? Заступилась женщина из правления, курево
можно обменять на что-то нужное.
Лидка пересекла пустырь, срезалаугол через забытый огород и оказалась у своего дома. Домом назватьхибарку из досок и паровозного шлака было трудно, но какой есть.
Раньше они жили в бараке у самой Волги, но прошлой зимой он
сгорел, и их поселили сюда. Куда делись прежние хозяева, никто не
знал. Замка на дверях не было, значит, мама уже вернулась с работы.
Лидка потопала в сенцах ногами, оббивая комья земли с ботинок, и
вошла в комнату. Свет едва проникал через маленькое оконце, и она
чуть прищурилась, чтобы глаза привыкли к полумраку. В дальнем углу
топилась маленькая печь. Её сложил летом одноногий Федя-моряк.
На малиновой от жара чугунной плите фыркал чайник, закопчённый
казанок ждал своей очереди на загнетке.
А рядом с печкой на скамейке, широко расставив босые ноги, в нательной рубашке сидел отец и чистилкартошку. Тонкая кружевная кожура мягко падала на расстеленную газету.
– Папка! – Лидка сунула в ворох одежды узелок и завизжала. – Папка!
Она бросилась к нему, повисла на шее, стала целовать в щетину на щеках,
в коротко стриженную, абсолютно седую голову.
– Лида, Лидуся. Вот скаженная. Ты меня свалишь с ног.
Отец стоял, широко раскинув руки. В одной руке у него был нож, в другой
он держал картофелину.
Наконец Лидка успокоилась, отцепилась от отцаи отошла к двери. Сняла жиденькое пальтишко, сбросила ненавистныеботинки и сунула ноги в мягкие чувяки.
–Ты как нас нашёл? Я первое время на работу боялась ходить. Уйду утром, а вечером часа два по закоулкам блукаю, дом ищу.
– Язык до Киева доведёт. Пацаны проводили.
– Что готовить собрался?
– Картошки с американской тушёнкой намну. Да супчик сварю. Я на Троицкомбаранины купил.
Лидка засмеялась.
– Этот баран вчера из подворотни гавкал. Да ладно, съедим и такого. Я, пап,руки отогрею и помогу.
Она прошлась по комнате. На широкой маминой постели лежала гимнастёрка. Лидка расправила её, разгладила ладонью складки. На правой стороне блеснулгвардейский значок, царапнули ладонь нашивки – красная и жёлтая.
– Пап, а на фотографии у тебя орден был. Где он?
