Что я знала о свободе? Ничего. Набор звуков. В нашем тесном городе не было свободы ни телу, ни мысли, ни душе.
Задетое ногой пустое ведро слишком звонко брякнуло о камень. Я замерла возле дыры в заборе.
– Куда? Ах ты, бесстыжая ты девка, ну-ка вернись! – заорала мать со стороны курятника, но подгнившие доски забора уже сомкнулись за моей спиной, и пыль весело била меня по коленкам, пока я неслась, перепрыгивая через лужи в паутину мощёных улиц.
Сегодня, наконец-то, выдался день без дождя, и я всё-таки рискнула забраться на крышу. Одну из высоких крыш, выше которой была только колокольня Храма Святого Меча, что возвышалась над городом, как жираф над саванной. ⠀
Вот где она пряталась всё время, эта свобода. Схватившись за конёк, подталкиваемая снизу Лёнькой, я ловила ртом гуляющий здесь, наверху, неугомонный ветер. Его порывы словно старались спихнуть меня с черепичного ската, но я упорно карабкалась, обдирая голые ноги, пока, наконец, не достигла вершины и не уселась, прислонившись к холодной кирпичной трубе. От высоты я не могла дышать.
Труба скрыла нас от ветра, и в ушах перестало свистеть. Мы с Лёнькой могли слышать прерывистое дыхание друг друга. Моё было чаще, чем его. Наверное, оттого что он уже не в первый раз сидел здесь, любуясь огнями во мраке.
Сначала я смотрела только вниз, оценивая масштабы своего сумасшествия. Надо же было думать, что спускаться ещё труднее. Хотя можно было и навсегда остаться здесь двумя весёлыми флюгерами.
Внизу колыхались кусты акации, из-под их тяжёлых крон проглядывали костры. Это бродяги грелись или готовили еду. Запах еды, равно как и дыма, сюда не долетал, ветер успевал подхватить его над кустами и унести прочь. Здесь пахло только Лёнькой. Он сел так близко, что я чувствовала запах соли и сырой рыбы. От Лёньки всегда так пахло, потому что он целыми днями рыбачил с отцом в море. Меня с ними не пускали.
Постепенно я стала привыкать к ощущению полёта и начала вертеть головой по сторонам. Я увидела почти все улицы до самых въездных ворот. Одинаковые, мрачные, испещрённые кострами и тонкими струйками дыма, как гигантское тело больного язвой чудовища.
Но там, где заканчивались каменные стены и черепичные крыши, начиналось небо. Необъятное и завораживающее. Лучи заката раскрашивали его причудливыми узорами в жёлтые, розовые цвета. В самой дали над морем оно было сизым, как Лёнькины глаза.
Нечётким контуром на его фоне выделялись громадные Эльфийские скалы, точно раскрытая ладонь великана с устремлёнными в небо пятью пальцами.
– Видишь? – спросил Лёнька, наклоняясь ко мне и указывая рукой вдаль за моё левое плечо, – Кольцо королевы эльфов.
Я пригляделась, среднюю скалу обвивал каменный удав, трижды обернувшись вокруг.
– Те, кто под ним поцелуется, всегда будут вместе, даже после смерти.
Лёнька сказал это почти шёпотом. Я повернула к нему лицо. Он смотрел на меня. Пахло рыбой. Ветер разлохматил его выбеленные солнцем волосы, а закат осыпал золотой пылью. Я улыбнулась.
– Ты похож на эльфа.
Лёнька не ответил, только поцеловал меня сухими губами совсем быстро, точно укололся, а потом ещё раз неторопливо пробуя на вкус мои губы. Я тоже попробовала его. Они были солёные, наверное, море такое же на вкус. И свобода.
Солнце опускалось за скалистый горизонт. Приближалась ночь. Ночь не время людей, потому что в город приходят глотатели снов. Они появляются из-за городских стен, им не нужны ворота, они проходят сквозь камень, как люди сквозь полосу тумана.
Мы видели их однажды. Чёрные полупрозрачные фигуры двигались медленно, точно плыли по воздуху, и возвышались над городом так, что даже колокольня рядом с ними выглядела кукольным домиком. Шли они бесшумно.
Всё стихло вокруг в те минуты, ни переклички ночных птиц, ни писка дерущихся на помойках крыс не было слышно.
Мы жались друг к дружке, как котята, и боялись дышать. Лёнька обнимал меня двумя руками, словно они могли защитить от этих громадин. Я знала, что это не поможет. И Лёнька знал, я щекой чувствовала, как бьётся от страха его сердце, будто телега стучит по каменистой дороге. Моё колотилось ничуть не лучше. Наверняка они могли нас услышать.
Глотатели бестелесны, но очень сильны. Их длинные бесформенные пальцы проникают через закрытые окна, двери, трубы внутрь домов и забирают сны у всех, кто там есть. И ничто не может стать для них преградой.
Говорят, что в больших городах они быстро наедаются и уходят, но по нашему маленькому городу они могут бродить часами, пока не останется ни одного человека, смотрящего сны, ни одного даже самого крошечного ребёнка. Они не жалеют никого, для них нет разницы.
Наутро ты просыпаешься уставшим, и если чувствуешь во рту вкус крови, значит, глотатели прикасались к тебе, обдавая холодом, и питаясь твоими снами. Но не это самое страшное.
Поглощая сны, они высасывают и жизненную силу. Бывает, что человек и без того слаб, тогда его душа покидает тело и уходит с ними, а человек больше не просыпается. Это страшно. А ещё страшнее не спать.
Тот, кто не спит в момент, когда ледяной воздух глотательских пальцев касается его груди, чувствует, что из него живого вынимают сердце, разрывая плоть, раздвигая кости, и он кричит, но никто не слышит. Потом он теряет сознание, а утром просыпается со вкусом крови на губах.
– Пора, – шепнул Лёнька.
Я кивнула. В воздухе запахло железом.
Добежав до дома, я юркнула в постель, пока мать не застукала, что я не помыла ноги, и вскоре свет за окном совсем померк. Сердце в груди трепыхалось, как бьющаяся об стекло муха. На губах всё ещё чувствовался вкус поцелуя, а Лёнькины глаза никак не выходили из головы. Я забралась под одеяло. Обычно это помогало, даже если родители ещё шептались на кухне, и в коридоре горел свет, но в эту ночь всё было иначе. Мне хотелось вскочить с кровати и бежать, бежать, бежать. Проскользнуть мимо стражников у ворот и очутиться на просторном берегу, покрытом розовым песком, подбежать к морю и нырнуть в его прохладную воду, чтобы она поглотила меня, подбросила вверх, остужая моё разгорячённое тело, потом опустила бы вниз, и ещё раз подбросила, пока, наконец, моё сердце не станет стучать ровно, как стучат о восточную стену волны.
