Пришло и Никите время разводиться: чувство влюбленности они с женою давно уж распылили на мелкие склоки и смотрели друг на друга не видя, как глядят на мебель в квартире.
И все бы ничего – друзья и родня поддерживали предстоящее расставанье, видели, что бытуют они порознь, разлепились их души. Но мучал Никиту вопрос венчания – оно ведь навсегда. И пусть не шибко был он парнем церковным, да все ж венчание… Связывало оно, как “навсегдашняя” колодка, и будто между супругами цепь неразрывная и тяжелая навешивалась, как та, что болтается на набережной вместо ограждения.
Местный батюшка, который их соединил, отнекивался, говорил, что не существует “развенчаний”, вроде это ход в одну сторону. И венцов с них не снимал.
Искать правды Никита умчался в ближайший монастырь, там, как говорили, местный духовник – мудрый наставник и строгой жизни монах. Вот, как скажет, так пусть и будет.
Ранняя электричка, которые хаживали в то время только для развоза дачников по их рабочим фазендам, промчалась мимо монастыря в полшестого утра. “Поклонилась” она и этому полустанку, Никита сошел, поезд двинулся дальше, оставив парня в тишине и сумерках.
Монастырь красиво вжился в окружающий лес, так естественно, что казался частью природного ландшафта, затянутого сизой утренней дымкой, смягчающей сонные ночные тени.
Узкой тропкой Никита добрался до запертых монастырских ворот, подергал ручку входной двери и прочитал расписание, закрепленное на стене монастырской крепости. Время работы – с восьми утра. Однако, дверь отворилась с тяжелым металлическим скрипом, и к Никите вышел низкорослый белобородый старик в сильно истертой и не раз уж стиранной, еще, видимо, советской, телогрейке и белой ситцевой кепке на совершенно лысой голове.
Поздоровались.
– Монастырь пока закрыт, ишо не время, – доложил с улыбкою старик, оказавшийся сторожем на входных дверях. – Но он откроется, как будет время.
Сельские старики – это особенный вид людей. Принадлежат они уходящей эпохе, хотя частью ее уже и не являются. А все ж, как-то неуловимо, остаточно, духом чуются они как тени безвозвратно ушедшей старины, в которую теперь можно заглянуть, только всматриваясь в их теплые глаза, украшенные непрестанно-улыбчивыми морщинками.
Сторож, покряхтывая и искоса поглядывая на Никиту, уселся на скамью под монастырской стеной. Присел и Никита.
Звали сторожа Федором Михеичем, и как всякий старик, он рад был молча, без собеседника просидеть на скамье хоть целый день, внимательно вглядываясь в знакомый и примелькавшийся за многие годы пейзаж. Но и рад был собеседнику, с которым мог запросто, да к тому и насладительно весьма, провести день до вечера. И не важно, кто беседу станет вести, а кто слушать. Потому как главное в этом дне – просто жить. И то, слава Богу за все, что было и что есть. А живем. Что еще надо-ть?
