Сначала не было почти ничего, только темнота, сильный запах паленого и жгучая боль. Потом ко мне вернулась способность видеть. В полумраке белело смутное пятно; несколько томительных секунд спустя пятно превратилось в лицо пожилого мужчины. Его неподвижные серые глаза, выпученные, как у извлеченной на поверхность глубоководной рыбы, смотрели на меня с невыразимым восторгом.
– Маггот! Йох! Хваннах![1] – хрипло пробормотал он.
Я оценил пафос, но напрочь не понимал, что означает сие бессмысленное сочетание звуков. Это настораживало: я – далеко не полиглот, но обычно иностранная речь кажется мне хотя бы смутно знакомой. Почти в каждом языке есть слова, понятные иностранцам без вмешательства переводчика.
Тем не менее звучание человеческой речи повлияло на меня благотворно: по крайней мере, я пришел в себя настолько, что начал осознавать происходящее. Понял, что лежу на холодном полу, а запах паленого исходит от моих собственных волос и одежды. Рубашка на мне все еще тлела, и я судорожно задергался, отдирая клочки потемневшей ткани от обожженной кожи.
Пучеглазый иностранец с нездоровым любопытством созерцал мою паническую борьбу с огнем, но и не подумал прийти на помощь. Когда я наконец избавился от рубашки, он удовлетворенно кивнул, словно в этом была и его заслуга.
– Мне нужна вода.
Я сам не узнал свой голос, но судя по всему, эти скрежещущие звуки издала именно моя гортань.
Дядя уставился на меня, наморщил лоб. Он силился понять, чего я хочу. Я скрипнул зубами: эти филологические недоразумения были как нельзя более некстати. Меня мучила сильная жажда и, кажется, мне позарез требовалась квалифицированная медицинская помощь.
Пришлось заняться пантомимой: я собрал жалкие остатки воли, чтобы приподняться, принять сидячее положение и придать своим движениям хоть какую-то четкость. В конце концов я кое-как уселся на полу и старательно изобразил этюд с невидимой чашкой.
Я так демонстративно чмокал, имитируя глотки, что незнакомец довольно быстро понял, что от него требуется. Он с энтузиазмом кивнул и заорал что-то неразборчивое в невнятный сумрак за своей спиной.
Некоторое время ничего не происходило. Выполнять мою просьбу явно никто не торопился, пучеглазый продолжал пялиться на меня как баран на новые ворота, я по-прежнему не соображал, кто я, собственно говоря, такой и что происходит. Труднее всего было выдерживать пульсирующую боль в обожженных руках. Думаю, я не кричал только потому, что у меня не было на это сил. Кажется, я просто тихо поскуливал, как старый умирающий пес.
Наконец предо мною возникло какое-то нелепо одетое существо неопределенного пола. Увидев меня, оно взвыло – то ли от страха, то ли просто от неожиданности. Я услышал грохот бьющейся посуды, на мою обожженную кожу полетели прохладные брызги. Судя по всему, непутевое существо с перепугу благополучно уронило на пол посудину с предназначенной мне водой. Пучеглазый что-то прорычал и наградил своего неуклюжего слугу такой оплеухой, что бедняга едва удержался на ногах. Он виновато залопотал, пучеглазый внимательно слушал его объяснения. Обо мне они, кажется, забыли.
– Черт, ребята, я хочу пить, – настойчиво напомнил я и сам поразился своему грозному реву. А ведь только что казалось, что я и застонать не могу.
Существо жалобно пискнуло и брякнулось на пол. Судя по всему, оно потеряло сознание. Каменное лицо пучеглазого слегка перекосилось, и он поспешно удалился.
Прошла минута. Надо полагать, это была одна из самых длинных минут в моей жизни. Мне по-прежнему не удавалось активизировать вялотекущий мыслительный процесс, так что я с энтузиазмом мучился от жажды и боли за неимением иных развлечений.
Наконец пучеглазый вернулся. Молча протянул здоровенную миску. Мне пришлось взять ее обеими руками, одной я ни за что не удержал бы! Руки мои взвыли от боли, но посудину я все-таки не уронил.
Воды в этом объемистом сосуде было совсем немного, не больше стакана. Жидкость показалась мне довольно затхлой и теплой, но она была мокрая, и это с лихвой компенсировало прочие недостатки.
После нескольких глотков я понял, что вкус воды был не столько затхлым, сколько чужим. Совершенно незнакомый вкус, словно бы в дело вмешались какие-нибудь марсианские водоросли. Тем не менее я выпил все до последней капли. Жажда отступила, но боль, кажется, только усилилась.
Я снова услышал свой голос, как бы со стороны, словно какая-то часть меня не решалась вернуться в тело и взволнованно наблюдала происходящее с безопасного расстояния. Голос звучал на удивление твердо и властно – иногда я сам себе поражаюсь!
– Мне нужна какая-нибудь мазь от ожогов. Только очень быстро, а то я загнусь.
Пучеглазый снова наморщил лоб. Разумеется, он не понял ни слова. Я заставил себя встать – меня шатало из стороны в сторону, словно я только недавно начал брать уроки пешей ходьбы, но я все-таки приблизился к нему и поднес к его носу свои обожженные руки. Дядя испуганно отшатнулся, машинально схватился за пояс – я отметил, что там у него болтается здоровенный кинжал в монументальных ножнах. Потом понял, что я не собираюсь драться, и изумленно уставился на мои многострадальные конечности.
Что ж, у этого дяди было как минимум одно неоспоримое достоинство: он умудрялся каким-то образом интерпретировать мои жалкие попытки объясниться и выполнял все требования по мере их поступления – по крайней мере, пока.
Через несколько минут у меня в руках оказалась здоровенная склянка, до половины заполненная темной, резко пахнущей слизью – именно так, надо думать, могла бы выглядеть медуза, умирающая от чумы. Прикосновение к этой мерзости показалось мне отвратительным, но боль в обожженных руках сводила с ума, так что я опасливо обмакнул палец в вонючую жуть и осторожно провел им по запястью. Мгновение спустя с изумлением понял, что крошечный кусочек моей плоти зажил отдельной от меня благополучной жизнью, совершенно не увязывающейся с общим скверным состоянием дел в метрополии. Мазь действовала, и еще как!