Мешок был тяжелым, и внутри него шла какая-то неведомая человеку жизнь. Следовало всего лишь затащить мешок на гору и оставить там. Никаких подвигов не требовалось, чтобы совершить это, но человека не покидало ощущение, что в эти минуты происходит нечто важное. Не только с ним, а со всем миром.
Это смутное, тревожащее его чувство родилось не оттого, что поручение было дано самим Богом… Человеку и прежде доводилось выполнять Его задания. Но раньше не возникало этого неприятного, унизительного подозрения, что его испытывают. А на самом деле Бог хочет от него совсем не того, что было выражено простой фразой. Может быть… Скорее всего, совсем противоположного…
Человеку даже пришло на ум, не ждет ли Господь, что он поступит по-своему – то есть так, как не смел до сих пор. Он поставил мешок среди камней таким образом, чтоб один подпирал его снизу, и прислушался. Кто-то копошился под грязной мешковиной, однако наружу не рвался, а так – ворочался потихоньку, будто устраивался поудобнее. Невозможно было понять: одно там существо или несколько маленьких.
«Как же оно… они выживут, если я оставлю мешок на той голой вершине? И веревку развязывать мне не велено…» – человек отер лицо просторным рукавом и засмотрелся на влажные полосы, оставшиеся на холстине. Там, наверху, нет даже воды… Да если б она и была, как до нее доберешься, когда тебя так упрятали?
Мысли сбегали по его спине холодком, хотя солнце светило вовсю: «Почему Бог хочет его… их смерти? Они ведь умрут там… Точно умрут. Разве не Он их… его создал? В каждую тварь жизнь вдохнул Он. Кто ж еще? А они живые, вон как шевелятся…»
Ему впервые было совестно того, что он делает, и все не верилось, что Господь хочет именно этого. Все казалось, что чего-то он не понимает в хитроумном плане, который только кажется таким простым, а на самом деле содержит ловушку, в которую человек углублялся каждым своим шагом. Хоть он и передохнул, ему становилось все тяжелее, и ноша набирала вес, пока человек переползал от одного сухого кустика к другому.
Сердясь на себя и от этого еще скорее выбиваясь из сил, он цеплялся за колючие ветки, чтобы не скатиться вниз, потому что камни оказывались то слишком гладкими и запыленные ступни скользили по ним, то напротив – трухлявыми. Они рассыпались множеством песчинок, будто человек наступал на муравейники и потревоженные насекомые в панике разбегались. Ему даже чудилось, будто ноги уже горят от мелких злых укусов, и казалось, что если б он смог хорошенько их рассмотреть, то увидел бы кровавые насечки.
И все же, как бы ни палило солнце, ни ломило спину и ни заплетались ноги, главная трудность заключалась в нем самом. Привычное душевное равновесие, с которым он жил все эти годы, было внезапно нарушено, перетянуто в одну сторону и сильно давило на сердце тяжестью загадочного мешка, в котором человек попеременно видел то жертву, то своего мучителя. Он не мог решить, с чем смирился бы скорее, ведь постоянно помнил о том, что вообще не должен принимать никаких решений. Ни один волос с его головы не упадет без воли Божьей, при чем же тогда его собственная воля?
Вся беда была в том, что она уже пробудилась, помимо желания человека. Невидимая и не ощущаемая им прежде скорлупа треснула под нарастающим весом его ноши, и к жизни пробудились еще до конца не оформившиеся, не осознанные человеком стремления и помыслы. И главной, громогласной стала необходимость знания.
Ему так хотелось узнать, кто же спрятан в мешке, что он пытался спиной распознать члены беспокойного существа и по отдельным ощущениям составить образ. Но тело его всегда было мускулистым и неприхотливым. Он чувствовал жизнь, но не мог понять, какова ее форма.
«Если я вынужден обречь кого-то на смерть… А ведь это так и есть! То я должен хотя бы узнать – кого?!» – вопль заглушал в нем и голос разума, твердивший, что неведомое всегда таит в себе долю опасности, и знакомую молитву послушания.
Это новое для человека желание растекалось по жилам какой-то пугающей, кипящей страстью, и все его тело уже содрогалось от нетерпения. Казалось, даже кожа его вздувается буграми и они перемещаются, наползая друг на друга, то сливаясь, то расходясь. Время от времени его охватывал холодный страх, что он и сам превращается в нечто новое, которое может быть сродни тому существу, что он нес на вершину горы. Он то и дело бросал пугливые взгляды на свои вздувшиеся от напряжения кисти, в которых тоже что-то пульсировало и сдвигалось, облизывал пересыхающие губы, чтобы убедиться – на них по-прежнему тонкая кожа, и прислушивался к дыханию, надеясь не обнаружить в нем новых звуков.
«А может, и там человек? – размышлял он, страшась новых догадок. – Вдруг все наоборот: не я превращаюсь в него, а он в меня? И потом окажется, что я убил своего двойника… Себя самого. Или того, каким я хотел стать…»
Так, мучая себя, человек снова и снова возвращался к простому ответу, что раскрыть тайну мешка можно только одним способом – развязав веревку.
«Нельзя!» – с ужасом вскрикивал кто-то, но человек не то чтобы не слышал его, а не хотел слышать. Он еще делал попытки отвлечься и разглядывал то и дело встречавшиеся причудливой формы камни, которые все были точно скошены ветром и устремлялись к небу наклонно, как еще не выпущенные, но нацеленные стрелы. Трава, прокладывающая себе путь в расселинах, тоже напоминала стрелы, только детские, тоненькие. Ей явно не хватало влаги, и ее листья выглядели иссохшими, хотя и не утратили привычной зеленой окраски.
Человек с тоской представил, как внизу протяжные, сочные травяные пряди устилают всю землю и по ним так приятно пройтись утром, когда они ласкают свежо и влажно, как искупавшаяся в ручье женщина. Ему захотелось поскорей спуститься вниз, найти поросшую клевером и ромашками поляну, упасть на спину и, жмурясь от удовольствия, смотреть, как солнце серебрит ветви берез, а перед глазами туда-сюда проплывают сосредоточенные на своем главном деле шмели. И даже нечистые деревья, вроде сухой вербы, не вносят разлада в это мирное царство счастья. Разве вся нечисть также не создана Богом из его собственных отражений и согрешивших ангелов?
