Было бы болото, а черти найдутся.
Русская пословица
Они подошли ближе, а ведь надо было на самом деле отойти, сделать пару-тройку шагов назад. И тогда всё стало бы другим, показалось бы другим. И это тело, труп – безымянное (ный), бесполое (лый) – хотя, конечно же, не безымянное и не бесполое – женщина лет сорока пяти, грузная, полная – превратилось бы в… Нет-нет, всё бы осталось, но стало меньше. Она сдвинулась бы на задний план, а весомыми, невероятно весомыми – фотографируй, не вопрос – оказались бы те камни за ней, стряхнувшая снег тропинка, по-осеннему унылые травы-соломы, спутавшиеся, как давно немытые и нечёсаные волосы; но всё же не осень – зелёные островки, пусть порой и едва заметные; голубое небо и облака – лёгкие, пушистые – словно уже из лета: приближающегося, наступающего, будущего.
– Ой! – вскрикнула женщина. – Стойте! На площади!
Остановка тем временем уже проскочила за окнами – проехали и забыли – дальше, дальше, дальше: жёлтая ограда, деревья, витрины. И более значимые ориентиры – ступеньки банка, который звался то «Агро», то «Пром», то «Украина», арка во двор, ювелирка.
– Спрашивал же, – проворчал водитель.
Маршрутка встряхнула пассажиров и остановилась. Будто лошадь, которой сказали «прр» и резко натянули вожжи. Женщина ойкнула, встала – килограммов сто двадцать, жуткий яркий макияж со стрелками чуть ли не до ушей, кремовое полупальто, причёска «тридцать лет в торговле» – и, придерживаясь за спинки кресел, двинулась к выходу. Пыхтя и охая, словно только что поднялась (лифт не работает) этаж так на пятый.
Когда она доковыляла до двери, короткостриженый мужчина, сидевший в конце салона и до этого момента, похоже, совсем не беспокоившийся, что на Октябрьской не остановили, резво встал и тоже проскочил к выходу.
– Вот ты ж! – водитель хлопнул ладонями по рулю. – А ты-то чего молчал!?
Он на секунду отвернулся, цыкнул что-то сам себе и громко, с интонацией «нашли, бля, клоуна», спросил:
– Все вышли!? Можно ехать!?
Едва пассажир выскочил на улицу, дверь захлопнулась, и маршрутка поехала.
Женщина торопливо – смешной раскачивающейся походкой королевского пингвина – зашагала назад к остановке. Мужчина пошёл за ней. В том же темпе – не сокращая и не увеличивая дистанцию в три-четыре шага. Худощавый и высокий, он шёл совсем неспешно, даже не шёл, а прогуливался, как гуляют по парку, глазея по сторонам. А что до дорожной сумки через плечо – так почему бы и не пройтись с тяжёлой на вид сумкой?
Возле остановки женщина обернулась. Заметила, что мужчина идёт за ней – плечо, пальто, на лицо даже не посмотрела, – и вздрогнула. Хотя с чего бы? Он тоже проехал остановку. Как и она. И конечно же, шёл обратно, тут без вариантов – туда, где этот глухарь должен был их высадить. А в маршрутке молчал, потому что… Ну, засмотрелся-замечтался, или заснул. Потом услышал её громкое «На площади!» Сообразил что к чему – и бегом к выходу.
И всё-таки женщина испугалась. Она почувствовала что-то – из зимы – растаявшей, забытой – сейчас, в начале апреля. Так ветер пробивается сквозь одёжку: рано, ляфамчик, шубу сняла. Старая недобрая песня, солистка Невея: зря, голубушка, зря в тот автобус ты села; зря, хорошая, зря на него посмотрела…
Солнце поднималось из дымки. Тени – размытые наброски – обретали чёткие контуры: делили газоны, перечёркивали лужи, лавочки, бордюры. Кое-где виднелся снег – несчастные сжавшиеся комочки, прячущиеся от весны.
Спокойное размеренное утро. Апрельское, тёплое. Таким утром ничего не может случиться. Тем более – плохого.
Людей вокруг было немного. Можно сказать – почти никого. Девушка, курящая у входа в магазин, прохожие перед горсоветом, несколько силуэтов на другой стороне, скучающий таксист возле машины.
Женщина прошла мимо пустой остановки, магазинчика, почты, а перед самым подземным переходом обернулась снова. Мужчина мог свернуть в арку, к магазину – одному, другому, третьему; в конце концов, зайти в банк, на почту. Если же он всё ещё идёт за ней, сюда, к подземному переходу, значит… Но мужчина уже не шёл следом – встал возле остановочного киоска, снял сумку с плеча, достал бумажник.
Женщина с облегчением выдохнула.
«Всё Тонькины котлеты, – подумала она. – Ночью нечисть снилась! И теперь вот… Почудилось».
Вариант I
Дверь открылась, и все замолчали. Семиклассники уставились на вошедшего – кто из-за чьей-то спины, кто вытянувшись, как суслик, кто, наоборот, откинувшись на спинку стула. Девочки заулыбались. У каждого – Рощин не в счёт – на столе лежал желтомордый учебник. Геометрия, Погорелов, 7—11.
Это был первый урок геометрии, и не только в этом году, а самый первый. И учитель был новый – по слухам, то ли из тридцать пятой, то ли из какого-то института.
– Меня зовут Александр Александрович, – громко сказал учитель, подходя к кафедре.
Очень скоро к нему прилипнет прозвище Саныч.
Шляпа, рыжее пальто и длинный-предлинный полосатый шарф, обмотанный вокруг шеи. Увидишь такого и нипочём не догадаешься, что он – школьный учитель. Камень в огород алгебраичке: не то что вы!
Саныч скинул пальто и швырнул на подоконник. Один рукав хлопнул по окну – невидимая рука поприветствовала кого-то на улице; другой – приобнял батарею. Шляпу и шарф учитель почему-то решил не снимать.
– Откройте первый параграф, – сказал он.
Семиклассники зашуршали страничками. Шелестящая бумажная волна прокатилась по классу.
Он смотрел на полочки, на выложенное и выставленное съедобное-несъедобное. Так ищут свой поезд в расписании – выигрышную комбинацию среди прочих трёхзначных: сверху вниз, по диагонали, слева направо. Ну и где?
Очень быстро мужчина нашёл то, что искал – замер, уставившись в одну точку. В сине-белый глобус на пачке «Азимута», втиснувшейся между «Прилуками» и «Бондом». Три параллели, пять меридианов. И подписи по кругу – русская и английская. Азимут, azimuth. Информации на две секунды – читай, перечитывай, ничего нового не найдёшь. Предупреждение от Минздрава, «filter cigarettes», крошечная «А» с короной. Жёлтая наклейка-ценник. Но мужчина смотрел на пачку, как на головоломку, будто бы поменяй буквы местами, поверни как-то по-особому земной шар – и появится новый смысл, и можно будет различить какие-нибудь отрезки-дорожки на миниатюрных континентах.
Лицо мужчины отражалось в витрине. Быть может, и смотрел он не на сигаретную пачку, а на впавшие щёки – гладковыбритые, только-только; на скулы, подбородок, губы; в ничего не выражавшие глаза – так смотрят, когда ждут – не с нетерпением, не с надеждой или тревогой – просто ждут; и на морщины, которые как годовые кольца у деревьев. Осиное гнездо, построенное по весне – сот за сотом, этаж за этажом, с хитрыми переходиками и оболочками – l’naturel, l’idéal. Но прикоснись к заброшенному гнезду поздней осенью, когда самцы погибнут, а самки найдут другое укрытие – и пальцы утонут, легко пробьют серые стенки. Самки – жизнь, душа и память.
