В поезде Анатолий для себя решил так, он войдет, и с порога, громогласно, как раньше поздоровается: «Привет, Маринка!», а потом схватит ее, обнимет и закружит по комнате, сшибая все на своем пути, сколько бы она не брыкалась. Ясное дело, ей нравятся крепкие мужские объятия, правда, не только объятия Анатолия, но он со временем не так остро это воспринимал, даже стал оправдывать Марину. Он так волновался, что почти всю дорогу простоял под окном, в коридоре вагона, напротив своего купе.
«Соскучилась, раз позвала. Наверняка щей наварила», – догадался Анатолий.
Дверь в квартиру была приоткрыта. Вошел, потоптался, пошумел, пару раз выкрикнул ее имя, огляделся и будто не было двух лет разлуки, будто выходил в магазин и вот, с продуктами вернулся. На вешалке тот же плащ цвета ее губной помады и пара шопперов; на тумбочке ключи в той же кожаной ключнице, что он подарил жене на 8 марта, нераскрытые извещения на квартплату, расческа, вейп – атрибут современной женщины, бросившей традиционные сигареты, китайская лягушка – символ богатства; рядом с тумбочкой аккуратно стояли женские туфли и кроссовки.
«Ну, главное, мужика себе не завела».
Он по-хозяйски повесил куртку, расстегнул пиджак и заглянул в зал – сразу бросилась в глаза главная особенность изменений – она убрала свои куклы.
– Маринка? Ну, где ж ты? Я ведь приехал прощение попросить. За то, что тебя ударил тогда, я не забуду, как ты на меня посмотрела и сказала: «Не подходи ко мне, тварь». Я действительно тогда был тварь. Думаешь, я простил себе?
Он подумал, раз дверь открыта, – жена у соседки, вернется – испугается его. Стоять на лестничной площадке тоже не резон.
«Ну тогда Соломоново решение: стою в дверях».
Но время шло, и Маринка все не возвращалась.
– Да может в комнате своей уснула, дверь то вижу у нее прикрыта.
Анатолий мужик был суетной, а потому засуетился, разулся, два раза переставил обувь с места на место, пакет занес на кухню и там его начал переставлять.
На кухне было убрано, чайник стоял холодный и без воды. Холодильник своим наполнением излучал благополучие и сытую жизнь.
Анатолий крадучись, подобрался таки к комнате Марины. Позвал ее, она сразу ответила, но попросила подождать ее за дверью.
В волнении Анатолий испросил разрешения рассказать ей кое о чем.
Теперь, стоя перед дверью ее комнаты он говорит, говорит, говорит… Говорит о дороге, об их отношениях, о том, что так нельзя (хотя, что именно нельзя, он не знает). Замолкает, замирает и слышит только свое учащенное дыхание, слышит, как бродит его дыхание где-то по комнатам, натыкаясь на случайные предметы, а он сам засел в шкафу и наблюдает.
«Придет же дурь в голову», – думает он.
Положив ладонь на дверной косяк, он начинает делать выводы.
– Хорошо, что ты дома. Думал, не застану тебя. А чего дверь входную не запираешь? Забыла про нее? По рассеянности что ли? Смотрю – приоткрыта. Вхожу. А ты не встречаешь.
Из комнаты раздается тихий и сравнительно тонкий женский голос. Слова слышатся неразборчиво, из них можно уловить лишь то, что женщина громко говорить не может. Но Анатолий решил отозваться:
– А?! Говори громче!
Но голос в той же тональности ему отвечает, и Анатолий уже ни одного слова разобрать не может.
– Ты в сообщении спрашивала, как дошел… А куда? До такой жизни? Так я ни в чем не нуждаюсь, – он смахивает ладонью со лба пот, и как достают лист бумаги, промокший в воде, указательным и большим пальцами берет рубашку за воротник, и оттягивает ее от своего тела.
«Да хреново все у меня. Раньше хоть на вахту, на Север, а теперь и это отменили», – говорит он про себя.
– Выходи, покурим, – хлопает руками по карманам. – Так курить охота, в поезде теперь запрет, и в тамбуре нельзя, штрафами пугают. А одна девица, самая умная, свою электронку прямо в купе смолила, волосами прикрывала, ага. Они у нее длинные…, в смысле, волосы.
Он поправил на стене перекошенную картину. Оглянулся. Присел на краю дивана, возле журнального столика.
«Ну хоть кукол этих безобразных нет. Я же выяснил: у меня педиофобия – боязнь кукол. Разумом понимаю: страх без причины, но организм лютует, давление скачет, и мандраж по всему телу».
Диван и столик были усеяны цветными блестками, камешками, бусинками и разными предметами для бисероплетения.
Закуривает. Ищет пепельницу и стряхивает пепел в ладонь.
– А ты что, хенд-мейдом увлекаешься? Можешь не отвечать. Просто помолчи.
После нескольких затяжек напряжение спало и Анатолий начал проситься в комнату к Марине.
– Может зайду? Сколько я сидеть тут буду? Знаешь, после поезда голова – не голова, а камень. Шесть часов трястись – это пытка, а раньше двое суток до Барабинска, и ничего.
Он спускается на пол и вытягивает ноги, глубоко затягивается и кольцами выпускает дым.
– Ты знаешь, а я сразу вспомнил запах твоих волос, – вот прямо сразу… кстати, не спросил, ты не состригла волосы? Просто балдею от твоего запаха. Не веришь. Зря сказал, да? Давай сходим в наш ресторанчик. Ты в черном платье, я – в черном костюме. Только не говори, что в платье некуда выйти и что я тебя бросил. Помнишь, мы засиделись за бутылкой серебряной текилы. Пустой зал ресторана, а мы играем джаз в четыре руки. А наше путешествие во Францию и танго босиком в ресторане Le Cafe de la Plage под виолончель Yo Yo Ma. Но, конечно, это был не Yo Yo Ma, а кто–то на него похожий. Но тебе было все равно, ты тогда уже глаз положила на того длинного кретина, – не знала, как мне сказать.
Он ложится на спину, вытягивается во весь рост и четко осознает, что он в комнате не один. Из угла, за креслом на него уставились чьи-то глаза.
«Кошку что ли завела?»
Достал телефон и написал ей сообщение: «Хорошо! Ты попросила, я приехал, заперла дверь в спальню и не выходишь, я слышу, как ты там шурудишь… Зачем этот концерт?»
«Лежу, бля, в темноте, в костюме, на полу… Так, включаю свет, пью воду и ломаю дверь».
Свет в комнате не включался. На кухне едва открыл дверцу, чтобы взять стакан воды, как на него свалилась кукла…
«Испачканный пиджак, помятые брюки и сильно скомканные отношения».
Перед дверью Марины он снова присел на пол; стал вытирать со лба пот, опрокинул стакан, попутно вспомнил, как раньше играл «за компом» на полу, а Маринка прочёсывала мимо и сшибала стаканы с водой, как кегли на кегельбане.
– Я не понимаю твоих шуток. Давай, как раньше, присядем, вспомним, как ты любила уткнуться в мое плечо и «сопеть в три дырочки» как ты говорила. На одном плече – ты, на другом – ночь, а я – весы. Помнишь, игру в прятки? Ты что–то прятала, я шел искать, – не находил – и исполнял твои желания… А потом я с дуру назвал тебя куклой, и ты обиделась, но у тебя уже был этот длинный ухажер, что мне оставалось? Я освободил квартиру. …Ну а потом я женился, чтобы тебе отомстить. Да, натворили мы глупостей.
