Иногда по воскресеньям Василий ночью шел кататься на третьем трамвае. Редкие гости города, не сумев отыскать карту Орска в приложении, обращались к местным и узнавали, что на третьем трамвае можно проехать по проспекту Ленина, а затем по Краматорской улице, а уже далее мимо парка Строителей прямо к Никелевому заводу, где водитель высаживал одинаково одетых и угрюмых рабочих, затягивал рельсы в петлю и пускался в обратный путь по симметричному маршруту.
Однако Василий, как и большинство коренных орчан, знал, что после двенадцати вагоновожатый переводит стрелки и везет немногочисленных непутевых на законечную остановку. На ней трамвай останавливается, водитель в одно мгновение рассеивается в звездном небе, пугающе бесшумно расплываются двери, и пассажиры всякий раз несколько настороженно покидают вагон и оказываются посреди степи, монотонно затушеванной голубоватым лунным светом. Кто-то отправляется собирать ковыль, который можно будет заварить вместо подорожавшего эрл грея, кто-то вытаскивает из рюкзака фотоаппарат и замирает в ожидании у нор сурков или слепышей, чтобы сделать очередной снимок на последнюю страницу «Большой Орской Газеты», кто-то просто расстилает неподалеку плед и начинает пересчитывать звезды, отмечая каждое несоответствие стандартам в блокноте с логотипом «Метеорск».
Василий выходил из трамвая последним и останавливался прямо у путей, устремляя взгляд в сторону набухшей луны, готовой разбрызгаться на флегматичную уральскую степь. Василий боялся, что лунная каша окажется невкусной, а еще больше он почему-то боялся того, что двери трамвая захлопнутся, и вагон без Василия покатится к следующей законечной станции.
Утром понедельника Василий просыпался, чтобы позавтракать ячкой и отправиться на завод.
***
Пока хлебокомбинат не закрылся, буханка автохтонного стоила четыре рубля с небольшим. Федора отправляли через дорогу в магазин «Удача», где он на двадцатку прикупал к свежеиспеченному кирпичу футбольный еженедельник с глянцевым постером и получал на сдачу еще четыре рубля.
Зимой Федор не откусывал от буханки по пути домой, но все-таки пролистывал прессу, иногда увлекаясь и забывая на переходе помотать головою по сторонам. Так его тогда и прижучили уже на домашней стороне улицы, зондирующего турнирную таблицу и победоносно ощерившегося в честь непривычно высокой позиции московского «Спартака». Хулиганы были пожухлые, с семечками и хотели от него пять рублей, а когда Федор оформил отказ, один из них вынул такой вот нож, которым соскабливают масло на хлеб, и начал угрожающе бормотать.
Федор растерялся, и заплакал, и даже просил, пожалуйста, его не убивать. Гопчики смутились, однако взяли себя в руки, и тот, который со свободными, прошерстил содержимое карманов и подтвердил, что четыре – это воистину не пять, да только что уж поделать – придется довольствоваться малым. Журнал, все еще распахнутый на статистике, напарников не впечатлил, жевать хлеб вместо семечек они были тоже не намерены. Оруженосец почесал затылок свободной пятерней и предложил Федору драпать. У Федора была истерика: он бежал до подъезда, набирая в ботинки снега и спотыкаясь о всякую мерзость – поистрепались страницы, а потом еще и мамины нервы, сразу же как он ввалился в прихожую сопливым сгустком.
Василий слушал сына, и тоже чесал затылок пятерней, и быстро ходил из стороны в сторону. Мать причитала. Василий грозил кулаком, потом показывал кулак Федору, и размахивал им вперед-назад – Федор все еще плакал, но теперь уже с какими-то новыми чувствами. Мать многозначительно поглядывала на отца. Федор молчал.
В это время у ларька «Бригантина» гопчики встретили Ивана Палыча, который за рубль помог им купить элексира на два рубля и курительной полыни на остальное.
***
Дело было где угодно, но только не на пустыре. Летом прозрачное небо тупо накрывало осоловелый ковыль, а зимой выпадал жирным слоем мышиного цвета снег, который сливался с мышиного цвета облаком – горизонт исчезал, а люди пропадали с пустыря, просачиваясь из Орска в какую-то отдельную, неведомую вселенную.
Иван Палыч работал здесь сторожем. Следил, чтобы ничего не произошло. Это было несложно, пускай и не без нюансов. Иногда люди хотели, чтобы что-нибудь такое случилось. Тогда Иван Палыч затягивался трубкой – а он всегда курил трубку и часто моргал одним глазом – и напоминал, что у них вон там тоже в свое время начали это самое, а потом такое стало происходить, что вообще. Шалуны понуро бурчали, но все-таки соглашались. Беспредел нам сюда не нужен.
Раз в сорок лет на Орск проездом сваливался бедный командированный, который останавливался в гостинице «Салют», а потом зачем-то выходил на пустырь, и стоял в его центре, и осматривал панораму до тех пор, пока Иван Палыч не вскрякивал и не приковыливал потихоньку к прокисшему чужеземцу. Потом он затягивался трубкой и спрашивал, с чего бы это вдруг надобно тут стоять – спрашивал увесисто, но без быковства, однако проезжий внезапно потел, слушал, как стучит сердце, а иногда даже трусил к выходу с пустыря, не понимая толком, что никакого выхода здесь нет.
Из незваных гостей Иван Палыч не провожал с территории исключительно саранчу. Во-первых, себе дороже вступать с ней в контры. Во-вторых, саранча только и делала, что усмиряла пустырь, лишая его самых мизерных шансов на превращение во что-нибудь кроме. Наконец, саранче да, пожалуй, тому чувачку из «Салюта» одним неведомо, что зимой тут земля уходит из-под ног без метафор и прочего балагурства. Зимой пустота приближается к абсолюту. Есть лишь она и Иван Палыч.
***
Были какие-то выходные, и Федор ходил с родителями в Юбилейный. Спорткомплекс напоминал городской рынок – лет до семи Федор не предполагал, что в центре здания есть каток, на который с сентября по февраль выкатываются мужики, ближе всех подобравшиеся к тому, чтобы ускользнуть. Зато Федор знал про отделы и даже бродил по собственному маршруту, если ему не надо было примерить джинсы, или там куртку, или ботинки на осень, а то старые все дырявые уже совсем. Не стоило играть в них на физкультуре во время освобождения.
Но это было там, а не здесь; в Юбилейном Федору нравилось смотреть диски и журналы, а еще спускаться под лестницу, где находился маленький отдел всего пошарпанного: в детстве он глазел на прилавки с пластинками и желто-серыми вырезками из газет, школьником проводил подушечками по корешкам аудиокассет, чуть позже рылся в картриджах для Денди, а еще засовывал руку в бассейн рябых кепсов и пролистывал наборы наклеек с любимыми персонажами. За хорошее поведение Федору покупали что-нибудь в этом духе, а за плохое не покупали, но если он раскаивался и содрогался от осознания, то его могли тоже успокоить небольшим приятным сюрпризом.
