Вторник, 26 апреля
С тех пор как Рагнхильд Пеккари решила умереть, жить ей стало намного легче.
У нее был план. Часа два пути на лыжах, если выдержит ночной наст. По прибытии на место, где над рекой каждый год образуется что-то вроде припорошенного снегом ледяного мостика, Рагнхильд разведет огонь и выпьет последнюю чашку кофе. Растопит снег и выльет воду в рюкзак, чтобы он стал тяжелым и в нем не осталось места для воздуха, оттолкнется и на лыжах выкатит на лед, который проломится, если все получится, как она задумала. Иначе придется оттолкнуться еще раз.
Все должно пройти быстро. Ни единого шанса изменить что-либо с рюкзаком на спине и лыжами на ногах. А потом все наконец закончится.
* * *
Рагнхильд хорошо подготовилась к встрече со смертью и действительно встретила ее именно в тот день – правда, не совсем так, как рассчитывала.
Так или иначе, ей заметно полегчало, как только решение было принято. Душа Рагнхильд распрямилась, словно березки в лесу. Тяжелый снег склонил к земле их серые ветви, выгнув арочными дугами. А теперь они расправились и из серых стали фиолетовыми – цвет искупления.
Рагнхильд вышла на пенсию в прошлом году в июне. Главврач произнес речь по этому случаю, но, как видно, плохо подготовился. Перепутал даже год начала работы Рагнхильд в клинике, что можно было просто уточнить. Тот еще проныра. Из тех, кого смущало, что Рагнхильд уж очень задержалась на своем месте. Элизабет – его правая рука – презентовала Рагнхильд открывашку в виде серебристого дельфина.
Элизабет больше двадцати лет на административной должности и плохо представляет себе, чем занимаются они, простые сестры. Поэтому вечно осложняет им жизнь неудобными графиками и лишней работой. И, конечно, всегда выступает на стороне руководства.
В довершении всего – этот дельфин. Рагнхильд выдавила из себя «спасибо», после чего страшно захотелось вымыть руки с мылом.
Во время прощального банкета ее чудом на стошнило на стол с дешевыми бумажными салфетками и покупным тортом. Врачи приходили и уходили. Рагнхильд обменялась взглядами с несколькими медсестрами. Странно все-таки, что коллеги, которых труднее всего поднять со стула, когда пациенту плохо, в мгновение ока слетаются на сладкое.
Кто-то из реанимации спросил: «Что празднуем?» – с набитым ртом. Вечеринка завершилась ритуальными объятиями. Рагнхильд постояла перед шкафчиком, который считала своим почти тридцать лет. Заперла его в последний раз и вышла из больницы с чувством нереальности происходящего и дурацким дельфином в сумке.
В остальном было лето как лето – что-то вроде затянувшегося отпуска. Осенью Рагнхильд решила разнообразить досуг и записалась на курсы вязания, вместе с некоторыми другими бывшими коллегами на пенсии. Не забывала и о спорте, регулярно посещала тренажерный зал и гуляла в лесу. Ну и читала, конечно, – в среднем по книге в день.
Зима миновала почти наполовину. Рагнхильд знала, что в клинике не хватает рук, но ей никто не звонил. Элизабет не желала ее возвращения. Рождество Рагнхильд отмечала одна – странное чувство. До того она всегда предпочитала работать по большим праздникам.
А в начале марта, когда возвращалась из магазина с полными сумками, вдруг вспомнила детство. Тогда Рагнхильд было не больше шести лет, и она пошла на реку с дядей, братом отца. Дядя выпилил во льду прорубь и теперь хотел опустить в нее лодочный мотор. Там же тетя полоскала простыни, но иногда прорубь использовали, чтобы избавиться от ненужного хлама.
В те времена не считалось зазорным выносить на лед вышедшие из употребления холодильники и прочую рухлядь. Все это опускалось на дно по мере того, как лед таял. На этот же раз была готовая прорубь, в которую было достаточно просто все побросать, пока она не смерзлась.
Рагнхильд стояла у самого края. Дядя даже не предостерег ее, чтобы держалась подальше. На ее глазах тяжелый мотор плюхнулся в воду, а потом медленно, словно зависая, стал погружаться, пока не коснулся дна с приглушенным стуком.
Рагнхильд до сих пор помнила это чувство, когда пытаешься заглянуть в глубину. Головокружение от близости смерти и медленный, гипнотический танец мотора в пронизанной солнечными лучами воде. Как будто Рагнхильд затягивало следом и она медленно кружила по нисходящей спирали. А потом со дна поднялось облако ила.
Рагнхильд вспомнила это, возвращаясь из магазина с недельным запасом продуктов, когда вдруг поняла, что ее мотор уже на дне. Девять месяцев миновало со дня выхода на пенсию, когда она сказала себе: «Ну всё, хватит». И это принесло невероятное облегчение. Рагнхильд решила пережить эту зиму, а потом еще «сезон вздохов» – ту пору, когда снег еще лежит толстым одеялом, но уже не держит человеческий вес и то и дело схлопывается с похожим на вздох звуком.
В марте и апреле ходила на лыжах в лес. Каждый день – мела ли метель или светило солнце, не имело никакого значения. В солнечные дни разводила огонь, садилась на подстилку из кожи, снятой с оленьего черепа, и пила кофе с бутербродами. Книг она больше не читала.
Заглядывая внутрь себя, удивлялась царившему там спокойствию. Тому, как сила принятого однажды решения раз и навсегда погасила ноющую душевную боль.
В конце апреля приступила к уборке дома. Все надлежало оставить в порядке, но не идеальном и окончательном. Порядок не должен свидетельствовать о самоубийстве. Все что угодно, только не вздохи соседей, сочувственно качающих головами, – «боже, как же все-таки она была одинока…»
Все должно выглядеть как несчастный случай. В холодильнике останутся свежие продукты. Рагнхильд отнесла в химчистку зимнюю куртку. Кто сдает вещи в чистку, когда собирается покончить с собой? Розовую квитанцию положила на видное место, рядом с кофейником.
За окном таяли сосульки на желобе, с каждым днем становилась все оживленнее монотонная капель. Снег падал с крыш и таял даже вдали от асфальтированных дорог, которые давно лежали сухими. Дни летели, отделяясь один от другого лишь несколькими часами сумерек. Но ночной наст все еще держал человеческий вес, что было главным условием.
Во время уборки они задумалась, как поступить с фотографиями дочери. Их нельзя было оставлять на прежнем месте, между страницами любимых романов Рагнхильд в книжном шкафу. Слишком велик риск, что рано или поздно книги окажутся в «Кюпане»[1], по пять крон за штуку. И когда снимки Паулы выпадут из них, это может дать повод нежелательным пересудам: «Зачем она хранила фотографии дочери в книгах? Странная все-таки была женщина…» Ее станут жалеть – вот уж спасибо… Но что делать? Вложить фотографии в рамки и выставить на столе? Сжечь?