Когда вы говорите Табаки: «Брат! Брат мой! Когда ты позовёшь… гиен к мясу, то можешь оплакать дружбу с пузатым Шакалом!»
Таков Закон Джунглей: «Уважай стариков!»…
Это был хриплый голос… такой хриплый голос, который несомненно заставил бы тебя… задрожать от ужаса – голос, как будто что-то мягкое разодралось надвое. В нём была дрожь, карканье и скулёж!
– Уваж-жай стар-риков! О, мои р-речные бр-рательники, уваж-жайте стар-риков!
На широчайшем зеркале реки не было видно ничего, кроме небольшого островка, к которому прилипла небольшая флотилия барж под квадратными парусами с деревянными креплениями, барж, сплошь нагруженных строительным камнем. Они только что прошли под железнодорожным мостом, и медленно дрейфовали вниз по течению. Лоцманы задирали свои неуклюжие рули выше головы, чтобы избегнуть песчаной отмели, намытой позади мостовых опор, и когда они прохрдили отмели по трое в ряд, снова раздался ужасный карк:
– О бр-рамины р-реки, уваж-жайте стар-рых и немощ-щных!
Лодочник, сидевший на планшире, повернулся и поднял голову и сказал что-то, что явно не было благословением, а скорее всего было грязным ругательством, и лодки повлеклись дальше, поскрипываяснастями в надвигающихся сумерках.
Широкая индийская река, больше похожая на цепочку маленьких озер, чем на стремнину, была гладка, как стекло, и в самой середине её отражалось песчано-красное небо, а рядом, под низкими берегами виднелись пятна желтого и темно-пурпурного цвета.
В сезон дождей ручьи шумно врывались в реку, но теперь их пересохшие пасти зависли над водой.
На левом берегу, чуть ли не под железнодорожным мостом, было нищее селение – свалка глинобитных домов под соломенными крышами, и главная улица деревни, всегда полная скота, возвращающегося в свои хлева, добегала прямо к воротам у реки и заканчивалась чем-то вроде корявого кирпичного мола, где те, кто хотел умыться, могли шаг за шагом войти в воду. Деревня называлась Маггер-Гаут.
Над чечевичными и рисовыми полями и хлопчатником в низине, ежегодно затопляемым рекой, на камыши в крутой излучине, и спутанные джунгли пастбищ за неподвижным тростником быстро опускалась ночь.
Попугаи и вороны отщебетали и откричали над рекой и теперь улетели кормиться в глубине джунглей, а к молу, быстро пересекая реку, устремлялись шумные батальоны летучих лисиц, облако за облаком, и следом за ними – стаи водоплавающих птиц, свистя и горланя, выпархивали на крышу тростника. Это были гуси с бочковидными головами и иссиня-черными спинами: Тилли, Уиджер, Маллард и Шелдрейк. Они оказались совсем рядом с кроншнепами, и соседями многих уже приземлившихся фламинго.
Неуклюжий марабу по имени Адъютант замыкал процессию, летя, как на крыльях так, как будто каждый взмах крыльев был последним в его жизни.
– Уваж-жай стар-риков! Бр-рамины р-реки – уваж-жайте стар-риков!
Адъютант полуобернулся, слегка поводя крыльями, пытаясь проследить направление голоса, и приземлился неподвижно на песке у мола, чуть ниже моста.
Скоро вы увидите, какой он на самом деле негодяй.
Ему было около шести лет, и вид сзади у него был очень респектабельный, потому что сзади были видны только высокие, тонкие ноги, и выглядел он как настоящий плешивый святоша.
Впереди все было по-другому, здесь была величественная, всегда слегка наклоненная голова, и на шее у него было ни перышка, зато был ужасный мешочек из сырой морщинистой кожи под подбородком – сейф для всего, что он мог добыть кривым, как кирка, клювом. Ноги у него были длинные-предлинные, тощие-претощие, но двигал он ими с так осторожностью и с такой гордостью рассматривал, непрестанно расправляя пепельно-серые перья хвоста, что у него не было времени, оглянувшись через гладкое плечо, напрячься.
– А ну стоят-ть! Смир-рно!
Паршивый маленький Шакал, который жадно тявкал в углу заводи, блефуя, что сыт по горло, поднял вверх уши и хвост, и затрусил по мелководью к Адъютанту.
Он был самой низшей тварью из своей касты – не то, чтобы лучшие из шакалов много лучше, но этот был вообще отстоем стаи, наполовину нищебродия, наполовину преступник – пожиратель деревенских отбросов, отчаянно трусливый герой или безумно смелый трус, вечно голодный странник и редко сытый сибарит, чья хитрость и изворотливость ни разу не пошла ему на пользу.
– Фу! – сказал он, печально встряхиваясь на берегу, – Пусть красная парша-волчанка уничтожит всех собак этой мерзкой деревни! Каждая укусила меня три раза за каждую блоху на мне, и все потому, что я взглянул, заметьте, только взглянул на старый башмак в коровнике! Я, что, рождён жрать одну грязь?
Он почесал у себя под левым ухом.
– Я слышал, – сказал Адъютант голосом тупой пилы, пробирающейся через толстую доску, – я слышал, что в том башмаке был новорожденный щенок…
– Одно дело – слышать, другое – знать! – нагло заявил Шакал, нахватавшийся замшелых пословиц у мужланов, вечно куковавших вокруг деревенских костров по вечерам.
– Совершенно верно! Так вот, чтобы убедиться в этом, я позаботился об этом щенке, пока собаки тусовались в другом месте!
– Да! Они были очень заняты! – сказал Шакал. – Ну, теперь мне придётся потерпеть и не шляться какое-то время в деревню за объедками! А что, в этом башмаке, и правда, был новорождённый щенок?
– Он теперь здесь! – сказал Адъютант, щурясь поверх клюва и показывая на полный кожаный мешок, – Мелочь конечно, но теперь, когда благотворительность не в моде, такими мелочами не приходится пренебрегать!
– Ахой! В наши дни мир стал жестоким! Просто жесть! – простонал Шакал.
Затем его беспокойный взгляд уловил едва заметную рябь на воде, и он быстро продолжал:
– Жизнь тяжела для всех нас, и я не сомневаюсь, что даже наш превосходный хозяин, гордость Магер Гаута и зависть реки…
– Лжец, Льстец и Шакал – все вылупились из одного и того же яйца! – сказал Адъютант, обращаясь не весть к кому, – Сам по себе, особенно когда не ленился, он всегда был довольно хорошим лжецом…
– Да-да, зависть реки! – повторил Шакал, поднимая голову и возвысив голос. – Даже он, я в этом не сомневаюсь, находит, что с тех пор, как был построен этот дурацкий мост, еда стала более дефицитна! Но с другой стороны, хотя я ни в коем случае не сказал бы этого лично перед его благородным ликом, он такой мудрый, сильный и такой невероятно добродетельный, каким, увы, я не являюсь…
– Когда Шакал начинает утверждать он серый, значит он чернее грязи! – пробормотал Адъютант. Он не видел, что происходит за его спиной.
