Напряженная, звенящая, скорее всего никогда раньше неизведанная тишина, заставила затуманенный мозг начать работать, а сознание встрепенуться. Напрягся, вкладывая в действие все какие были силы и волю. Свет с трудом пробился через веки, принеся с собой боль. Все его тело будто-бы пропустили через мясорубку, а затем из получившегося фарша слепили обратно в привычное ранее вместилище души людской. Вместе с болью пришло и реальное сознание, заставившее впустить в себя ощущение внешней среды. Было невозможно понять, холодно или жарко ему. Скорее жарко. Липкий пот проступал на коже, подсыхал и тут же снова выделялся организмом. Принюхался. Запах трав явно витал в воздухе, перебивая казалось любые другие запахи. Как же больно-то! Тело болит. Болит до самой крайней клеточки истерзанного организма! А еще понял, что он сама немощь, ни рукой пошевелить не смог, ни ногой двинуть. В голове пустота, ничего не понять, не вспомнить. Вращая зрачками, единственным, чем мог управлять, обвел помещение мутным, расфокусированным взором. Лежал он совершенно голым на твердой поверхности в небольшой комнатенке с маленьким окном, едва пропускавшим поток света с плавающими в нем частицами, похожими на пыль. Этот поток лучей падал как раз на него, бревном раскинувшегося между полом и деревянным щелястым потолком. Так и лежал, незнамо сколько, терпел боль, не в состоянии стонать, кричать, звать на помощь хоть кого, хоть зверя лютого, пусть добьет чтоб не мучился.
Скрип, скорее всего двери за головой, в такой тишине прозвучал сродни громкому шуму. До слуха донеслись звуки шаркающих шагов и старческий кашель. Кто там? Вошедший замер, наверняка смотрел на него со стороны, оценивая состояние. Ощущалось близкое дыхание пришедшего человека. Снова шарканье мягкой обувки и перед ним предстал мужик. Зрение подсунуло ему кряжистого великана, одетого в безрукавку поверх рубахи, в бараньей папахе на голове. Живописный вид хозяина дополняли крупные черты на широком лице с мясистым носом с горбинкой, окладистая густая борода и насмешливый прищур глаз. В руке пришлый держал стакан с темной, парующей горячим, мутной жидкостью в подстаканнике какие используют в поездах дальнего следования проводники пассажирских вагонов. Поставив принесенный напиток на стоявший у стены обшарпанный временем комод, голосом со скрипинкой, резавшей слух, проронил вопрос:
–Ну, что? В себя пришел? Кхе-кхе!
Видно по глазам поняв немой вопрос, продолжил общение, подпустив в голос позитивные ноты.
–Да ты не тревожься, гостенек! Понимаю. Лежишь передо мной, вспомнить тужишься, откуда ты сам такой есть. Ничё, все вспомнишь. Всему свое время. Память, она штука серьезная, для нынешних лекарей непонятная. Они бедолаги, народ таблетками пичкают, лекарствами разными, а результат чаще всего нулевой. Особливо как в твоем случае. Им тоже спасибо, хоть раны открытые, да переломы залечить сумели. Я и сам, пока тебя у Марены из рук тащил, всю силушку подрастерял. Часть костей сросшихся пришлось по новой ломать да сращивать, не хотелось такого молодого парубка на инвалидность сажать,.
Что за ерунду говорит, пенек старый? Какой такой случай? Толком объясниться можно? Одна пурга в речах. Ох, как же все ноет!
Непонятный дед отвлекшись, обошел его лежбище. Подойдя к окну, подхватил рукой табурет, на короткий момент заслонив луч сета. Из своего положения он явно различил мелькнувшую тень рядом с дедком, проявившуюся в пыльном мареве луча. Может в ином случае не акцентировал бы на ней свое внимание, воспринял как игру света с тенью, да вот на лице старика проступило недовольство, а за ним и неприязненный возглас.
–Опять?… Вот пакость какая! Лезут и лезут на боль людскую, как мухи на это самое! Житья от них нет!
Прошаркав за голову болящего, дед открыл скрипнувшую дверь, повысив голос, прикрикнул непонятно на кого:
–Пшел вон, не звали!
С силой захлопнув дверь. Приблизившись вновь, без поправок на немощь пациента, руками ощупал тому голову. Пройдясь явно толстыми, но крепкими пальцами по лицу, перешел к грудине, конечностям рук и ног, производя нажатия в разных местах. Спасибо, гениталии не трогал. Маньяк! Захотелось заматериться, проорать в близкое, склоненное над его телом лицо псевдолекаря: «Эй, эй… полегче! Коновал! Не твое, так можно тискать?». Но на поверку смог только невнятно промычать. О! Уже достижение.
–Ага!
Мимолетная улыбка проскользнула по лицу дедка. Обернувшись, подхватил принесенное пойло в стакане, другой пятерней накрыл его нижнюю часть лица, нажал на точки челюстных мышц, заставил рот открыться. Приподняв голову страдальцу, старик стал вливать жидкость ему в рот, при этом приговаривая:
–Ты пей, пей. Полезное питие, да и горяченького тебе самое то. Сам бы пил, но тебе нужнее.
Пришлось глотать горькую, пахнувшую травами отраву. Деваться некуда, тело – бревно, бревном. Изверг!
–Вот, молодец!
Дед отставив пустой стакан на прежнее место, повернулся к пациенту, ногой подвинув к себе табурет, уселся.
–Ну вот, кажись все. – Подумав, решил по-другому. – Ан, нет! Теперь можно и вот так сделать, думаю сегодня уже хуже не будет.
Приподнявшись, снова уцепился в его голову. Куда уж там ткнул пальцами, не понял, но боль явно притупилась, мало того, почувствовал возможность говорить. Язык в пересохшем от горького пойла рту, будто распух, прилип к небу, двигать ним получалось с трудом, но уже пошло привычное слюноотделение, отсюда выдавленный вопрос прозвучал своеобразно:
–Вве-е хт-то?
Дед встрепенулся.
–Ну вот, уже говорить стал. Молодец! Идешь значит на поправку. Память у тебя сейчас как у младенца, пустая. Можешь считать, что познаешь мир с чистого листа. А коль ко мне попал, то костлявой тебя уже не отдам. Спрашиваешь, кто я? Знахарь. Можешь звать Матвеем Кондратичем, на худой конец – дедом Матвеем.
–К-хто а?
–Человек государев, на службе состоишь. Воин. Звать тебя Александром. Родичи, которые тебя привезли и у меня оставили, все больше Сашком звали. Не помнишь?
Голова как пустой калган, мысли теряются, не успев толком сформироваться. Вопросы возникали в ней самые простые. Точно, как дите малое. Выдавил:
–Не-е!
–Не беда. Еще вспомнишь. Что? Устал болезный? В сон поклонило? Хороший признак! Ну спи.
Отключился.
Открыл глаза. Снова ясный день, отчетливо помнил прошлое пробуждение в старой хибаре, солнце в окне и прикольного деда, назвавшегося… Блин горелый! Как он там себя назвал? Дед Матвей – точно, а дальше? Лекарь? Да, лекарь. Прислушался. Из открытой двери, доносилось карканье вороны, птичий гомон, слабый, будто с ленцой, брех собаки и кажется даже писк ребенка. Глюки? Мало того до уха дошло занудное пение. Дед, зараза! Ведь как умудряется слова в песне перевирать, да и мотив не фонтан!
