Хелизагрий - Хелизагрийская Либерапея

Во имя Либера – бога благородного, я зачинаю свои рассказы. Во имя покровителя свободы и ума. Ведь Либер значится как свободный, так и как книжный.

А поскольку пишу я буквами греческими, то и речь поведу на названиях греческих. Речь же поведётся по ветрам вечноменяющимся, поведётся и об эротах, и о вакхах, о сатирах и о панах, а от них к далёким сабазиям и к корибантам.

Прошу же, пройди со мною в эту удивительную картину, которую мне подарил Гермес из своей коллекции.

Как-то раз, живя в спокойствии в землях фригийских, вынужден я был выйти из дому на некий шум проходящей мимо толпы. Жил я в отдалении от всех, а потому шум смутил меня. Вышедши из дому, увидел я, что это были козлоподобные люди, что громко гоготали, поигрывая на своих сирингах. А из всего гогота их была слышна песня:

Не быть бы мне рождённым под планетой Меркурия, то так бы эти сатиры и прошли мимо, но тут они меня замечают, подходят и напевающе говорят, блея:

– В добрый час мы тебя повстречали!

И начали мне меха с вином в рот толкать. Я опомниться не успел, как красное лесбосское уже не только рубашку залило, но и в меня проникло, разум мой помутив.

И вот я с этой сворой весело зашагал, сам не знающе куда. День был жарким, и тут, влекомые восточным ветром, мы увидели пещеру, холодную такую, и решили мы в ней передохнуть. Осмотрев оную на предмет опасности зверья какого, и увидев, что безопасно, вошли в неё. То была какая-то старая и заброшенная пещера нимф. Повсюду там висели сиринги и парные флейты, видно, поднесённые в дар богине.

Разбрелись мы, значит, по пещере, кто улёгся на отдых, а кто начал подношения на стену навешивать. Я же приметил какую-то загадочную вещицу блестящую, наклонился поднять её да укололся. О злополучный час, когда я соделал это!

Как тут же взгляд свой обращаю на одну из менад, в своре вакхантов находившуюся. И сразу же воспылаю к ней я страстью неистовой. Заговариваю с ней, убеждая её в её красоте и склоняя к любви. А поскольку сатиры либо спали медвяным беспробудным сном, либо разбрелись кто куда, то не было у нас и укора в виде глаз. И вот, в винной усталости находящиеся, мы утолили свою, как потом узнается, «божественную» любовь. После непродолжительного отдыха я всё же поднял вещицу эту острую загадочную показать сатирам.

Прибегаю я к ним и говорю:

– Что за вещь это проклятая, что за рану она мне соделала?

И один из сатиров громко смеяться начал, разбудив всех, даже самым крепким сном спавших. И, видно, знающе, что за рана на теле моём образовалась, начали они на манер алкеев напевать что-то показавшееся мне тогда несуразным и к делу не относящимся:

– Ну-с, теперь иди, – сказал один, – ищи лист да тростинку, будешь басни писать.

Как тут выходит полуголая менада и, в пьяном бреду желая позабавиться, на меня указует, что, мол, я-то её осквернил. Начинают кричать и кидаться на меня вакханты, приговаривая, что, дескать, менада эта полунимфа, и что я совершил преступление дерзновенное, и грех на мне теперь висит тяжкий. И выталкивают меня из пещеры, где затем вновь они все улеглись винным сном.

Каково же было моё удивление, когда при выходе из пещеры передо мною стоял сам бог! Всё я позабыл перед его хотя и очеловеченным, но божественным ликом. То был сам Эрот. И он начал своим хотя и мягким, но в душу проникающим гласом молвить:

– Ты ли тот смертный, что об остаток стрелы любовной ужалился, которую я утерял ещё множество лет тому назад? – Я же обомлел, а он продолжил: – Но вижу, ты.

Тогда стал Эрот нежно рану мою обрабатывать. И приговаривать, что жаль ему меня, что теперь путь мой лежит в земли далёкие, и всё в этом-то роде из-за злополучной раны моей и из-за «греха» перед менадой «знатной» и «грехов» моих последующих. Я же, наконец дар речи обретший, стал голосом неровным спрашивать:

– О божественный отрок, скажи, что со мною, и кому предназначалась стрела?

Эрот не помедлил с ответом и начал свой рассказ, попутно ухаживая за моей раной.

– Некогда, – начал Эрот, – жил один человек по имени Миер. И вот он, уже не знаю с чего, решил для себя, что никогда его не тронут мои «козни». Он посвятил всю свою жизнь на служение только ему известной мудрости. Поговаривают, что он научился этому в каких-то далёких землях между двумя реками Месопотамии.

Тогда решил я, что он мог бы меня позабавить. И вот пускаю я в него стрелу и чувствую, не долетела. Иду искать, нахожу, а она пополам сломанная лежит. Впал я тогда в бешенство и погнался за Миером. А он вот в эту самую пещеру забежал. Я опять пускаю в него стрелу, но он и её ломает, уже на мелкие кусочки. Ну, тут я окончательно на него свой гнев божественный обратил. Он меня испугался и побежал что есть мочи. Я же пустился за ним, стрелы свои без разбора метая. А он, словно полубог какой, бежал от самоей вот этой вот Фригии до Аккада. Там я его и настиг, выпустив стрелу в него так метко, как только мог. Как тут же он замертво падает от усталости. Так я и не узнал, кому же вторая стрела попала и какую влюблённую я на вечную муку проклял.

Но теперь являешься ты, путник, и все дела твои теперь будут принадлежать служению божественному Эроту. Я нарекаю тебя Воином Эрота, в сторону солнца идущим, и дарую в спутники тебе ветер западный, Зефиром зовущийся. Однако то ли по молодости, то ли по старости, что делать дальше, мне неведомо. Сходи-ка ты в храм, за вон тем пригорком находящийся, – Эрот указывает в сторону пригорка, – матери моей Афродите принадлежащий. Храм этот женский, и мужчинам туда вход воспрещён, но я на Олимп вознесусь, историю твою среди божеств поведаю, мать свою попрошу тебе помочь.

И оттолкнувшись, Эрот в небо взлетел, оставив меня на волю случая до храма божественной Афродиты. Но шествуя к намеченной цели, перенёс я ещё немало злоключений – ведь тот, кого стрела Эрота коснулась, в себе носит яд смертельный любовный и переносит немало горестей. Ведь уколы богов, как то перун Зевса или смертельный укол Айдеса, кладут на человека печать забвения перед всем другим, чем разнообразным до этого жил человек раньше. Всё это повергает человека к забвению всех других богов, к которым был он привязан до злополучного дня божественного обращения.