Четыре часа утра – время, когда улицы любого города в любом из миров тихи и пустынны.
Бархат ночи еще укрывает тенями дома, делая очертания зданий более угловатыми; еще стелется по улицам уютная тьма, стирая острые углы поворотов; еще кажется волшебным желтый свет фонарей, растворяющийся в окружающем мраке…
На асфальте еще не высохли лужи от недавно закончившегося дождя, и деревянная скамейка на автобусной остановке до сих пор влажная. Поэтому сидящий на ней мужчина то и дело недовольно кряхтит, чувствуя, как отсыревает плотная серая куртка, и пытается устроиться поудобнее.
В какой-то момент, словно решившись на что-то, он заносит над скамейкой раскрытую ладонь с растопыренными пальцами и несколько секунд сидит не шевелясь. Ничего не происходит, и мужчина со вздохом смиряется с неизбежным.
На вид ему лет шестьдесят пять. Добротные ботинки его уже слегка стоптаны, но еще крепки, из-под плоской клетчатой кепки виднеются короткие завитки седых волос.
Он сидит так, что лицо его остается в тени, скрытое даже от случайных глаз, и изредка поглядывает вдоль улицы, словно, забыв, какой сейчас час, надеется увидеть вдали свой автобус.
Она появляется из теней – неслышно отделяется от дома и, засунув руки в карманы узких брюк, идет вперед, глухо постукивая по асфальту каблуками сапог. На мгновение замирает на границе тени, будто не решаясь сделать последний шаг, но все же ступает в круг света.
Они с мужчиной смотрят друг на друга с любопытством, но в ее взгляде сквозит отчаяние, а в его – веселье.
– Шамари Сипти, – произносит девушка, едва заметно склоняя голову в знак приветствия, и мужчина разражается отрывистым, тявкающе-лающим смехом.
– Уже много лет никто не называл меня шамари. – Кажется, он искренне забавляется, хотя на ее лице не появляется даже тени улыбки. – Да и имени я теперь лишен, – добавляет он чуть тише и уже без веселья.
– Вы лишены только имени семьи, – спокойно замечает девушка, прямо смотря на Сипти.
Тот тянет что-то нечленораздельное и, вытянув шею, чешет припорошенный седой щетиной острый подбородок.
– А ты, значит, Джабел, – наконец произносит он, глядя на нее из-под кепки. Тень все еще падает на его лицо. Девушка кивает. – Вот уж не думал, что буду болтать среди ночи с кем-то из вашего клана!
Джабел пожимает плечами, подходит к скамейке, хмурится, видя сырые пятна на деревянных брусьях, и проводит над ними рукой. Мгновение ничего не происходит, а затем в воздух взвивается облачко тонкого пара, и Сипти чувствует, как высохшее дерево передает его старым костям свое тепло.
Джабел успевает поднять глаза на Сипти прежде, чем сам он успевает спрятать во взгляде зависть.
Некоторое время они смотрят друг на друга, откровенно разглядывая. Джабел наконец может изучить острые линии его лица, худобу, свойственную пожилым людям, и яркий изумруд глаз – и думает, что даже сто пятьдесят лет в человеческом мире не стерли характерные для лисов черты. Сипти думает, что она – типичная представительница правящей семьи своего клана: оливковая кожа, унаследованное от множества поколений предков выражение превосходства во взгляде, угольно-черные волосы. Вопреки обычаям их родного мира, сейчас они не заплетены в сложную прическу из множества косичек, а свободно перекинуты через плечо, и легкий ветерок колышет тяжелые пряди.
– Что же ты хотела, шеру Джабел? – церемонно спрашивает Сипти, намеренно использовав словечко из языка их общей родины.
Джабел смотрит на него еще пару секунд, а потом наконец произносит:
– Хотела спросить, каково постоянно жить среди людей. Каково обходиться без истинного облика.
Веселье, пусть и притворное, сходит с лица Сипти, и взгляд его становится серьезнее.
– Трудно, – произносит он, и в интонации его слышится печальная искренность, – но возможно.
Джабел кивает, словно именно этого ответа и ждала. Отворачивается, смотрит на носы сапог.
– Не… – она, вынув руку из кармана, поводит ей в воздухе, подбирая подходящее слово, – не ломает?
Сипти коротко и невесело фыркает.
– Ломает. Но что тут сделаешь? Приходится терпеть. Потом… привыкаешь.
Он замолкает, тоже опустив взгляд себе под ноги, где свет фонаря на мокром асфальте рассыпался сотнями оранжевых искр. На короткое мгновение ему вспоминается прошлое: ощущение проносящейся под лапами земли, острота запахов, скорость, опьянение силой мышц при прыжке…
Сипти прикрывает глаза, возвращаясь в настоящее: две руки, две ноги, старческая дальнозоркость. Он человек. Человек.
Джабел смотрит на него с пониманием, почти с сочувствием. Он, не поворачиваясь, упирает взгляд в ночь и произносит:
– Почему ты спрашиваешь?
Она вздыхает.
– Я думаю… возможно, мне придется остаться здесь.
– Ты хочешь покинуть Сат-Нарем?! – вскидывается Сипти. В голосе его удивление, непонимание, почти гнев.
– Не хочу, – поправляет его Джабел, – но, скорее всего, придется.
Она смотрит прямо в изумрудные глаза старика, пытаясь взглядом передать то, что недоступно словам.
– Неужели отец не может защитить тебя? – недоверчиво хмурится Сипти.
– Есть вещи, над которыми даже Владыка не властен. – Джабел качает головой, снова глядя себе под ноги, и от нее расходится почти ощутимая волна горечи.
Какое-то время они молчат, каждый думая о своем.
– Какой теперь Сат-Нарем? – наконец произносит старик, пытаясь скрыть тоску по дому.
– Такой же, – Джабел практически не прячет улыбку. Ей понятен его вопрос. – Всюду туман, из которого торчат твердыни.
Он кивает: странно было бы ждать другого ответа. Но он надеялся на чудо – как и все они, как и их отцы, и отцы их отцов.
Повисает хрупкая тишина.
Джабел вздыхает и поднимает глаза к небу, следя, как быстро бегут по нему тучи, то скрывая звезды, то вновь являя их взгляду.