Отец был хулиганом тела и мысли. И, соответственно, философствовал по-хулигански, как иконокласт. Он нырял в алкоголь реальности без акваланга догмы, не на поэтически короткие мгновения, а каждый раз окончательно, навсегда.
Выныривая, чуть очухавшись, он искал вечно новые формулировки понятого и, конечно, пару ушей, желательно связанных с парой «мозговых извилин», чтобы поделиться увиденным и усвоенным. Чем глубже он нырял в своё сознание, тем меньше у него оставалось собратьев по мышлению. Под конец, когда он прокурил свои лёгкие до ракового и рокового конца, он практически остался один.
Я, как экран для его философских и поэтических проекций, всё еще был на подхвате, и мы договорились, что я, когда будет время и не будет лень, попытаюсь организовать и опубликовать выводы его самопоисков.
Отец умер в 2003 году в Вашингтоне.
Отец разрешал себе чувствовать только тогда, когда он уставал думать. И чувствовал он стихами. Его поэзия – тематически – о том же самом, что и его проза. Но в отличие от прозы, его стихи «выдают» его обычно хорошо упрятанную эмоциональность.
Собирать его стихи приходилось, как говорится, по крохам. В отличие от других файлов, стихи не дублировались, не сохранялись повторно… Они ему были совершенно не нужны. «Никчемные фантики», – сказал бы он. И тем не менее именно эти стихи, на мой взгляд, раскрывают, как ворота, сознание Г. Сомова. В них и экзистенциальная агония-экстаз, и романтическая лирика, и метафизические попытки прорваться в неизвестное.
Жизнь отца можно выразить тремя словами: поступки, мысли, эмоции. Первую часть своей жизни он отчитывался поступками. Спросите – перед кем? Он и сам не знал, но действительно жил постоянно что-то всем доказывая. Знали мы – те, кто его окружал. Он отчитывался перед своим «чувством собственного достоинства». Это его выражение, его слова. И они обозначают нам гораздо более знакомое понятие – понятие эго. Вот перед кем он отчитывался поступками. Вся его активная жизнь – это поток реактивных реакций на реальных и нереальных врагов.
Да это и понятно. Его поколение – дети войны. Их отцы и матери либо не выжили, либо не выдержали. Страна, победившая нацизм, была психологически сломлена десятилетиями горя и сталинизма. Было не до детей. Они, дети, конечно, были нужны, но то, что было нужно им, – внимание и понимание, – было не нужно стране. Стране нужны были роботы, и она упаковывала страдающее сознание психологически осиротевших душ в октябрятские значки и пионерские галстуки. Оппозиционная гордость моего отца, которую он никогда бы не признал как таковую, была лишь неосознанной попыткой выжить под нажимом идеологического шаблона. На удивление, отец – журналист и член Союза писателей – умудрился прожить в Союзе без членского билета ни в Комсомоле, ни в Компартии. То есть ему удавалось хаять Советскую власть – косвенно, конечно, – через снайперский прицел фельетониста (он работал в Крокодиле), так и не засветившись политоппозиционером.
Позднее, когда он порядочно подзаработал на литзаписях и продаже хай-фая на черном рынке, он стал отчитываться мыслями. Опять спросите – перед кем? Ответ простой и, наверное, мистический: перед космосом. Отец ушел в физику, философию и йогу. Он постоянно писал и искал, с кем поделиться своими мысленными открытиями. У него всегда был антураж: бывшие хулиганы-философы, собутыльники-спекулянты, какой-то парень Володя по кличке Летающие Тарелки, ну, и, конечно, моя мать, мой брат Юра, мой двоюродный брат Натан и я.
Под конец жизни отец остался один – наедине со Вселенной. И отчет пошел эмоциями, в стихах. В этом сборнике предсмертной лирики наблюдается уникальная интеграция его поступков, мыслей и эмоций. Здесь все им осознанное и перечувствованное, все, что упало и утаилось осадком на дне его души, переплетается в гордиев узел неортодоксальной личности.
«Неортодоксальной?» – спросите. Да, на мой неизбежно субъективный взгляд. Отец был уникален – он мог дать по зубам, не вставая с табуретки, и мог за пять минут парой фраз полностью перелопатить все ваше мировоззрение. Он не мог только одного – лелеять созданные им же мосты отношений. Как последний партизан, он постоянно подрывал путеводные рельсы, по которым гоняет туда-сюда, из черепа в череп, неразделимая вселенская душа.
Отец, с сигаретой в зубах, стенографировал свою душу, печатая на машинке. И до последнего момента, с трубкой искусственного дыхания в горле, пытался прорваться куда-то туда, туда, откуда все возникает и куда все возвращается. Он умер и не умер. Он не верил в смерть сознания, так же как и не верил в его рождение. Я согласен с ним – субъективность не умирает. Поскольку отец относился к своим стихам, как к сигаретным бычкам (не оглядываясь, выкидывал, как выкуренные эмоции), он не давал им названий. Названия мои. Почему по-английски? Не знаю. Так захотелось.
Павел Георгиевич Сомов, Питтсбург, США
