Вступление. Кто мы, люди?
К великому сожалению, в двадцать первом веке печи мало востребованы. Прогресс и цивилизация в каждом доме – не прибавить, не отнять! На смену неотъемлемой части деревенской избы и всеобщей любимице – русской печке – пришли бездушные котлы и паровое отопление. Раньше-то печь и кормила, и банькой была, и от всех недугов лечила, а уж сколько про неё сказок сказано – и говорить не приходится. И всё это оттого, что живая она. Правильно сложенная печь и дышит правильно. Размеренно дышит: вдох – выдох, вдох – выдох! Вражду и злой умысел забирает, душевное тепло да уют возвращает. Это вам не электрический котёл, у которого вместо души датчики.
Вместе с печами не стало и печных дел мастеров. Кто-то скажет: «Пустяки! Чтобы сложить печь, достаточно самоучителя». Тот, кто постарше, поспорит: «Чтобы сложить печь правильно и учесть все нюансы – нужен опыт!» Но на самом деле для того, чтобы печь ожила да ещё и душой дома стала, тут одной теорией и практикой не обойтись, здесь понадобится нечто большее. Прежде чем печь начнёт излучать не только тепло, но и счастье, прежде чем вокруг неё всё оживёт, в печь необходимо вложить частицы собственной души и добра. Помните пословицу «Что посеешь, то и пожнёшь»? То же самое и с печью: построишь её с любовью и чистым умыслом – будет счастье. А потому дальнейшее повествование пойдёт не столько о печке, и даже не о жизни, связанной с ней, сколько о человеке, без которого не было бы ни печки, ни происходящего возле неё.
Печник, о котором я хочу вам рассказать, когда-то очень давно строил русскую печь в деревенском доме у моих дедушки и бабушки. Мне тогда было лет девять, не больше, но, несмотря на столь юный возраст, я отчётливо помню то время, и поэтому мне не составит большого труда описать всё в мельчайших подробностях.
Звали печника Добрынин Иван Иванович. А какая ещё может быть фамилия у человека, который делает добро и несёт тепло в каждый дом? Деда Ваня, как я его называл, несмотря на преклонный возраст, был широкоплечим, мускулистым мужиком среднего роста; лицо загорелое, покрытое множеством морщин, особенно когда он улыбался: тонкими, как лучики, – у глаз, глубокими и мелкими— на лбу, широкими, вырытыми годами, – на щеках. Волосы у него были седые, густые, но практически прозрачные, а под носом красовались такие же белые усы, большущие, как у грузина. Когда он заходил к нам в избу, ему приходилось сильно наклониться, чтобы не удариться лбом о дверной косяк, и только потом, выпрямившись, поздороваться басом. У него были огромные ручищи, а его ладони – шершавые и твёрдые, как доска. Всем своим видом он напоминал мне Илью Муромца или дядьку Черномора из сказки Пушкина А. С., только этот занимался не ратным делом, а самым что ни на есть мирным. Когда он перешагивал порог нашего дома, казалось, что вместе с ним входило летнее тепло и солнце. Такой человек единым словом мог согреть, будь у тебя на душе тревога или за окном— зимняя стужа. Без всяких преувеличений это был солнечный человек.
Приходил деда Ваня не слишком рано, где-то к девяти часам. Заносил в дом три десятка кирпичей. Затем замешивал раствор: зачерпывал из бадьи мокнущую там глину, добавлял песок, всё перелопачивал и давал раствору немного постоять. Перед тем как его расстелить, ещё раз перемешивал, после чего приступал к кладке печи.
Каждый кирпич подвергался шлифовке: все неровности, острые грани и заусенцы стачивались абразивным камнем. Затем кирпич погружался в ведро с водой, где насыщался влагой. И только после этого он находил своё место в кладке. Огромная, мозолистая рука укладывала кирпич на «постель», осаживала, прижимала и выравнивала его. После чего мастерком заполнялись швы, а ладонь снова проходила по кладке, убирая подтёки и излишки раствора.
«Кто мы, люди? – обращался деда Ваня ко мне. – Кто мы, если не такие же кирпичики? Нас вот так же жизнь насыщает знаниями, стёсывает всё лишнее, и в итоге каждый находит своё место под солнцем».
А на следующий день он рассказывал мне про то, какие печи встречались в его судьбе: большая «набивная» печь, пахнущая мамиными пирогами и картошкой в мундире; огромные остовы русских печей на пепелище, напоминающие скелеты невиданных зверей; маленькие «буржуйки», прожорливые, но согревающие всех, кто поместился в землянке, и вселявшие надежду; «голландки» – красивые и статные, говорящие о скорой Победе; заводские печи для обжига кирпича, сулящие скорое светлое будущее.
Так он приходил каждый день и выкладывал по три-четыре ряда. А я всё это время наблюдал, путался под ногами и слушал деду Ваню. Впитывал его слова, насыщал свою душу добром и светом.
Примерно через месяц печь и дымоход были закончены. Испытания прошли успешно, и теперь каждый день над нашим домом струился белый дымок. В скором времени печь полностью просохла, а раствор набрал положенную ему прочность, и вокруг неё закипела совсем другая жизнь. Деда Ваню я с тех пор не видел, но его слова вспоминаю до сих пор: «Кто мы, люди? Кто мы, если не такие же кирпичики?»
Страх бывает разный, например, за себя или за кого-то. Бывает, сковывает или, наоборот, подгоняет. В двухтысячном я испытал все его оттенки на себе.
Помню первые дни, когда вернулся домой из Чечни. Все друзья и знакомые были неподдельно рады: живой, руки-ноги на месте, и голова вроде бы тоже.
Самые частые вопросы были:
– Ну, что там? Как? Страшно было?
А я, если честно, не знал, что рассказывать, потому что страх действительно меня посещал. На любые расспросы я отвечал:
– По-разному было.
Получалось, что в глазах друзей я – герой. И в то же время мне врать не приходилось. Но кто что ни говорил бы и как ни идеализировал бы – страшно было!
Обстановка в Чечне начала обостряться в девяносто девятом с середины июня, что практически совпало с моим призывом в армию. О том, что боевики активизировались, мы узнавали из новостных передач и на политзанятиях от комсостава. Чем опасен террор в Чечне и какую угрозу обществу он несёт, все прекрасно понимали. Поэтому, как только появились первые известия о нападении на погранзаставы, я точно знал, что поеду на войну.
В августе, когда начались полномасштабные бои в Дагестане, я написал рапорт, в котором просился на службу в Чеченскую Республику. Тогда ещё никакого страха или тени сомнения и близко не было! Мечталось о подвигах, орденах и славе. Но на моё прошение был дан отказ, и первая партия ушла без меня. Правда, через три недели я вновь стоял в штабе и отвечал на вопросы:
