«В мире немых – не слышно слова,
Царит в нëм мерный скрип пера.
Шуршит бумага, точит камень
Не время, не вода – слова.
Когда опустится над миром
И тишина, и тьма, и мрак.
Тогда заменят крики словом -
Молчат безгрешные, всегда».
Книга Судеб. Аноним. Записки на полях.
***
Если бы Прометей был законченным пьяницей, то орёл бы скучающе пролетал мимо. От одного своего знакомого он когда-то слышал такую фразу: «У людей определений – куры не клюют. Определëнно человеку не хватает только одного – фантазии, чтобы эти определения было куда сунуть, дабы избежать неизбежного. Иногда достаточно лишь одного слова, и, к примеру, над Прометеем не стал бы кружить голодный орёл. Слово это – цирроз». Сейчас он был готов с этим согласиться, хотя не понимал к чему эту фразу вспомнил. Она возникла сама по себе, безлико и мимолëтно, пока он лежал на полу и закинув голову навзничь наблюдал за пролетающим в серых облаках косяком птиц.
Утки. Стало быть – осень.
Он очнулся давно, но не знал насколько. Тело ломало, он был разбит, будто только что вынырнул из очень паскудной истории или проснулся после затянувшейся комы. Лицо скривилось в усмешке. Или ему так показалось. Внутрь черепа будто напихали мокрой соломы и бросили спичку, края стеблей затлели, задымились и дымный чад забился в глазницы и виски тупой болью.
Он лежал и глядел в потолок, на прямоугольные вырезы мансардных окошек. Всплывающие на поверхность смутные воспоминания нельзя было назвать «дежавю». Ведь он не помнил что это такое. Или не хотел вспоминать.
Тело пульсировало, временами бросало в дрожь. Вздохнув слишком глубоко он корчился в приступе кашля, как корчится червяк при виде рыболовного крючка. Он ничего не знал, ничего не помнил и ничего ему было не нужно. Только догадывался, что спокойно приходить в себя ему не давали очень давно.
На фоне неба снова полетел косяк птиц. Величественно, не портя строй. Так, должно быть, летит знамение. Или агитационное полотно за хвостом «кукурузника».
– «Утки. Летят отсюда прочь. Летят на юг», – подумал человек и заснул, канул в небытие. Вместо снов он привык чувствовать только пустоту, не имеющую температуры и мрак, не имеющий дна.
Над городом пролетали журавли. Прямо над утыканными шпильками остроносыми башенками зданий. Они действительно летели прочь, но вовсе не были утками. Они совершали ритуал, церемониал памяти умершим в назидание живым.
***
Сначала был до боли знакомый звук. Так, должно быть, рвëтся стойкий ко всем невзгодам пергамент. С натягом и вздохом, полным разочарования и сожаления.
Это был страшный звук. Так могла бы лопаться струна души в теле человека – певуче, плаксиво и с сокрушающим хлопком. Потом медленно, шурша разодранной материей, тянуться… вплоть до бесконечности. Тянуться так долго, чтобы хватило на несколько жизней. Или их десятков, сотен. Быть мерзким, ускользающим в небытие, пока… не окончится чем-то другим. Таким нелепым и будничным, что может показаться будто страх уступил здравому смыслу, будто ослабил хватку на горле. Будто мог кануть в забвение, развеяться в пустом и хаотичном «ничто».
До тех пор, пока ты вдруг не услышишь его снова. Он становится звёздной пылью в чернилах пустоты. Но всегда возвращается вновь.
– …Аргентин? Аргентин, Вы куда уставились?
Аргентин оторвал взгляд от гимнасток, занимающихся на поле во дворе школы, и удивлённо воззрился на преподавателя. Учитель по математике, Екатерина Альбертовна, явно ждала от него ответа на вопрос, который он легкомысленно пропустил мимо ушей. Альбертовна была средних лет, но на удивление красива и молода не по возрасту. Когда она злилась, по цвету её лица можно было узнать степень готовности раков. И сейчас они были уже готовы.
– Мало того, Константин, что Вы уставились, не пойми куда, так ещё и не слышите, что Вам учитель говорит… – краснея, начала она явно долгую речь. Женщиной она была верующей, семь лет преподавала в церковно-приходской школе, откуда прихватила не только уважительное отношение ко всему существующему, но и тщеславную веру в собственные крепкие нервы. Чаша терпения переполнилась в первые полгода работы в обычной школе, трещали и лопались стальные жгутики сосудов каждый раз, стоило проявить ученикам хоть немного бестактности. Понятное дело – отношение к такту у всех разное, да и Альбертовна извергом не была. Но искренне считала святотатством мечтательно пялится в окно, особенно когда на стадионе занимаются гимнастки. Прелюбодеяние, по её скромному мнению, остаётся таковым в любом виде.
Костя глазами невинного ребенка посмотрел в её сторону. Его сосед по парте, Лёня, с ухмылкой взглянул на друга. Он хорошо его знал и понимал, что сейчас тот далек от тирады учителя.
Когда она наконец выговорилась, прозвенел звонок. Все пулей вылетали из кабинета, кто-то более, а кто-то менее громко громыхал по пути стульями.
За дверью ребята смешивались в пёстрой веренице параллельных классов и терялись из виду, каждый стараясь следовать в сторону к своей цели. Друзей такая участь не пугала – они всегда находили себе верный и короткий путь до лестницы, где перед ними приятно поскрипывали двустворчатые двери и распахивали своё чрево.
Приятный хруст в затёкших коленках друга, когда тот спрыгнул с третьей ступеньки, повлёк за собой разговор.
– Как тебе наш спортивный класс? Насмотрелся на… хм, репетицию? – спросил Лёня, придерживая двери лопоухому младшекласснику.
– Я размышлял, – поправил Костя, с важным видом вздымая указующий перст к потолку. – А так, насмотрелся. Не на всю жизнь, но на её порядочную часть. Мой вывод таков, если интересно, – администрация кампанию прикроет даже в том случае, если выступать девчонки будут в шубах и валенках.
Лёня согласно кивнул. Их школа, вопреки всем стараниям Екатерины Альбертовны, с моралью справлялась не хуже, чем сантехник в вино-водочном. Сколько не корми – всё равно мало.
– О чём же думал? Просвети.
– О вечном, о странном, о чём ещё можно думать на таком проникновенном предмете как алгебра?
– А если без прямых эпитетов в сторону царицы наук?
– Тогда о загадках Вселенной. Это ближе к правде, думаю, ты и сам вполне догадаешься.
– Как же. Ты, Костя, не человек, а закрытая книга в кожаном переплёте.
– Почему в кожаном?
– Потому что дорогого стоишь.
Аргентин фыркнул. Бессмысленная пикировка в пустой болтовне его расслабляла, показывая всю невинность неокрепших подростковых умов. Чего нельзя было сказать о его друге, который своим хмурым видом давал пищу для разговоров проходившим мимо учителям. Тяжкая дума осела морщинами на лбу товарища, чему Костя всеми силами пытался воспротивиться. Задумчиво-загадочный взгляд Лёни затягивал всякого, кто дерзнул в нём оказаться. Как испуганные пташки, ученики расступались перед холодным и твёрдым в своих раздумьях, словно айсберг, Леонидом Монаховым, учеником выпускного класса. И товарищем его, известным своей индивидуальностью, Константином Аргентиным.
