Сигнал. Из динамика донесся хриплый, усталый голос диспетчера. Объявили конец посадки. Взявшись за поручень, еще раз оглянулся, поискал ее глазами, но в разношерстной толпе провожающих ничего не разглядеть, а позади напирали, торопили:
– Давай, летун, двигай телом. ― Рослый омоновец дыхнул свежаком выпитого, протиснулся вперед, исчез в чреве вагона. Следом лез еще десяток, а сзади, из толпы, поднимая вверх сжатый кулак, кричал раскрасневшийся круглолицый здоровяк:
– Доброго пути, братцы! Вас ждут дома!
Его голос перекрывал выкрики имен и пожелания скромных, державшихся достойно женщин.
– Юра! ― резануло слух. ― Юрочка!
Рывком слетел с подножки на перрон, пробился, поймал маленькое, хрупкое, белокурое создание, прижал к себе:
– Зоя, Зоенька, зайка моя!
– Граждане, поезд отправляется. Провожающие, покиньте вагон. ― Проводница в лихо сбитом набок форменном беретике, с выбившимися из-под него рыжими кудряшками, подала голос.
– Все, все, опоздаешь. ― А сама не отпускает, прижимается, целует. Эх, Зоя!
– Поехал! ― Оторвал, будто часть сердца оставил, побежал за двинувшимся поездом, прыгнул на подножку, втиснулся, а Зоя рванулась следом, нырнула в толпу, потерялась в мешанине пальто и курток, выскочила, но поезд уже разгоняется, уходит, громыхает на стыках. Потеряв ее из виду, слышу смешливый голос проводницы:
– Разве летчики поездами ездят? Никак, высоты боимся?
– Постоянно, ― ляпнул первое, что пришло в голову, и вошел внутрь. Омоновцы расположились табором, завалили стол закусками, нагромоздили водки и пива, наливали в стаканы, лихо опрокидывали: за отъезд, за Бог с нами и шиш с ними.
Толкавший на перроне снял спортивную шапочку. Обнажил короткий ежик русых волос, сбросил пятнистый бушлат и махнул призывно:
– Давай, летун, приземляйся к нам. Выпить и съесть веселее вместе!
Худощавый, в черном свитере с глухим высоким воротом, сидевший рядом с зазывалой, нехотя подвинулся, освободив место. Бросив на третью полку дерматиновую сумку, повидавшую всякое, воспользовался приглашением, сел, получил налитый до половины, теплый от рук стакан, стартовал тостом:
– За удачу!
Опрокинул в рот, проглотил жгучую жидкость, закусил ветчиной и, отдышавшись, назвался:
– Юра Соломин, еду в часть.
– Санька Белогорский, ― представился парень в глухом свитере.
– Толик, ― не заставил ждать здоровяк. ― А парни зовут Гора. Ты тоже туда?
– Да, командировка.
– Значит, свидимся еще, ― заключил седой майор с кривым шрамом на левой щеке. Он сидел напротив, чуть ближе к окну. ― Мы тебя, может, не увидим, ― ткнул пальцем в потолок, ухмыльнулся, ― но ты нас обязательно различишь, Сокол! Дадим гари!
Беседа закрутилась вокруг одного: срок командировки в паршивое время года, где днем все тает, ночью прихватывает, а по морозцу ― «ему» сто километров не крюк, жди «подарков» откуда угодно.
После второго стакана поблагодарил от души, полез на вторую полку ― головой к окну. Хотелось побыть одному, остаться с самим собой и поразмыслить над будущим. Однако мысли норовили нырнуть в прошлое и резвились там, как дельфины в океане.
Отправляли вместе с Гуськовым, но у него заболели жена и ребенок. В общем, по всем статьям выходило ― никак нельзя ему ехать, и даже от дома отходить чревато. Одно осталось ― спирт глушить да клясть судьбу непечатными словами, а Юрке, стало быть, одному ехать.
Осталась жена Лена. Третий год жизни с ней похож на чемодан ― нести тяжело и бросить жалко, хотя через день заявляет: «Только не надо меня жалеть, понял?». Еще ― Зойка, маленький зайчонок ― едва достает макушкой мой подбородок, и годков мало ― двадцать один. Вот такая петля на шее ― двойная.
Омоновцы говорят громче, спорят. Толик рокочет, сбивает с мысли:
– …Ну а как, как иначе? Шато-Ведино помнишь? Что мы там увидели, не забыл? Окружили, предупредили, дали им коридор какой-то, а после налетели, разбомбили, причесали, зачистили!
– Что же ты, власти не веришь? ― Шрам на лице майора побагровел, на висках капельки пота. ― Так надо было! Тебе не пристало в политику нос совать и проявлять амбиции по пьяной лавочке. Одно скажу: есть приказ, он выполняется, а не обсуждается.
– Всё ясно. ― Толик потух, налил в стаканы, стукнул по верхней полке. ― Пикируй, сокол, заправимся.
– Спасибо, не буду. Язва у меня, ― соврал зачем-то, может, беспокоить перестанут.
В окно виден город, какие-то ангары, разбег рельсов, мост через пути, а по нему идут две женщины ― грузные, важные, с сумками в руках. Не остановились, проскочили закрытый стоящим поездом перрон, двухэтажное здание вокзала; мелькнули часы на фасаде ― пять! Три часа едем! Не заметил, как пролетело время.
Вспомнился дед. Бравый, стоит на фото ― в галифе широченных, при орденах и портупее. Бабушка, царство ей небесное, смотрела и говорила уважительно:
– У него и наган был, на боку висел. Ось тут, ― и показывала морщинистой, высохшей от старости и нелегкого труда рукой туда, где висело оружие. К чему это приходит из памяти?
Проводница принесла чай. Отодвинули закуски, приняли с подноса, усаживают ее за стол, но отказалась ― ушла. Слез, накинул свой темно-синий бушлат и побрел следом. Она наклоняется в тесном тамбуре, ворошит печь, оглядывается:
– Нельзя в этом тамбуре курить, служивый.
– Там народу много, не продохнуть. ― Виновато улыбаясь, прикуриваю сигарету, жадно затягиваюсь. ― Давно топите?
– Вторую смену. По ночам совсем холодно стало. ― Придерживая рукой поясницу, разогнулась и спросила: ― Тоже туда?
Кивнул вместо ответа. Вздохнула, помялась, прислушалась к гулу пламени. Сколько ей? Русская баба, каких много. Круглое лицо, едва тронутые помадой губы, рыжие кудряшки, золотые серьги-капельки в ушах. Сорок? Больше?
– Чаю хочешь?
– Можно?
– Докуришь, заходи. Посидим, вместе поскучаем. ― Улыбнулась просто, бескорыстно, будто в сотый раз еду. Вышла.
Прислонился, посмотрел в мутное стекло. Переезд, шлагбаум, за ним ― «КамАЗ» со спойлером на крыше кабины. Мелькнуло, и выступил лес, а сразу за насыпью ― столбы с бесконечной скачкой проводов ― вверх-вниз, вверх-вниз. Столбик километровый, цифры не успел приметить ― темнеет.
Ленка сейчас сидит за столом, пьет кофе и стучит на клавиатуре ― «рожает квартальный отчет», а Зойка, наверное, поехала к матери ― на подмогу. Она до четырех работает в налоговой, а после едет в пригород. От платформы до домика матери ― километр. Вдвоем незаметно проходили, а как одна добирается, жалуется ― «вечность топала!».
