Именно Хитч Пэйли, промчавшийся на битом «Даймлере» по утрамбованному песку пляжа, позади танцевального павильона в Хат Тай, и был тем человеком, который позвал меня в свидетели конца эпохи. Моей и всего мира. Но я не виню Хитча.
Ничто не случайно. Теперь я это понимаю.
Он подошел с ухмылочкой, что, вообще говоря, в случае Хитча – дурной знак. Он был экипирован в типичный для того последнего нормального лета прикид американца-в-Таиланде: армейские шорты, пляжные сандалии, безразмерная футболка цвета хаки и пестрая бандана. Приятель мой – здоровенный мужик, бывший морской пехотинец, бородатый и с приличным брюхом. Несмотря на свой наряд, выглядел он внушительно и, хуже того, казался веселым.
Я точно знал, что он провел ночь в шатре для вечеринок с чиновницей немецкого дипкорпуса. Она кормила его печеньем с марихуаной, потом он кормил ее, а потом начался прилив, и они отправились любоваться бликами луны на воде. Если бы он и встал ни свет ни заря, то совсем не таким бодрым.
Мне тоже не нужно было рано вставать.
Посидев пару часов у костра, я пошел домой, к Дженис, но мы долго не спали. Кейтлин слегла с насморком, и весь вечер Дженис то успокаивала дочь, то сражалась с армией огромных тараканов, которые заполонили теплые и липкие от жира щели газовой плиты. Учитывая жаркую ночь и напряжение, нараставшее между нами, наверное, не стоит удивляться, что мы ругались почти до самого рассвета.
Так что ни Хитч, ни я свежими не выглядели и даже думали с трудом, хотя утренний свет и вселял в меня фальшивую бодрость, веру в то, что мир, залитый таким ярким светом, просто обязан быть надежным и вечным. Солнечные лучи наводили глянец на тяжелые воды бухты, высвечивали рыболовные шлюпки, словно точки на радаре, и обещали еще один безоблачный день. Пляж был широким и ровным, как шоссе, дорога в какое-то неведомое и прекрасное место.
– Слышал этот звук ночью? – Хитч начал разговор, как всегда, без предисловий, словно мы и не расставались. – Похожий на рев реактивного двигателя?
Конечно, я слышал его около четырех утра, когда Дженис потопала в постель. Кейтлин, наконец, уснула, и я остался один за покрытым потертым линолеумом кухонным столом с чашкой кислого кофе. Приемник ловил американский джаз, приглушенный до деликатного шепота.
Трансляцию секунд на тридцать прервал странный треск. Словно раскат грома, несколько раз повторенный эхом (тот самый «реактивный двигатель» Хитча), и немного погодя непонятный холодный ветерок застучал по горшкам с бугенвиллеями Дженис, висевшими напротив окна. Жалюзи приподнялись и упали в легком приветствии. Дверь в спальню Кейтлин сама собой приоткрылась, дочка заворочалась под сетчатым пологом, недовольно пискнула, но не проснулась.
Не то чтобы рев двигателя – скорее летняя гроза, бормотание зарождающегося или утихающего шторма над Бенгальским заливом. Ничего необычного в это время года.
– Компашка рестораторов сегодня утром остановилась в «Дюке», они скупили весь наш лед, – продолжил Хитч, – для дачи какого-то богатея. Рассказывали, что дорогу на холме реально разнесло, будто фейерверком или артобстрелом. Деревья вырывало с корнем. Хочешь глянуть, Скотти?
– И на то, и на другое, – ответил я.
– Чего?
– В смысле, да.
Это было решение, безвозвратно изменившее мою жизнь, а я принял его по глупости. И виноват в этом Фрэнк Эдвардс.
Фрэнк Эдвардс в прошлом веке работал радиоведущим в Питтсбурге и составил сборник якобы правдивых чудес («Непонятнее самой науки», 1959), в котором собрал самые живучие сказки, вроде загадки Каспара Хаузера или «космического корабля», взорвавшегося над сибирской Тунгуской в 1910 году. Книга и горстка ее продолжений стали настоящим пунктиком нашего семейства в те времена, когда я был настолько наивен, что воспринимал подобную чепуху всерьез. Отец отдал мне мятое, списанное библиотечное издание «Непонятнее самой науки», и я – десятилетний пацан – проглотил его за три ночи. Думаю, отец считал, что такие истории подстегнут мальчишеское воображение. Если так, то он оказался прав. Тунгуска находилась за тридевять земель от предместья Балтимора, куда Чарльз Картер Уорден засадил свою беспокойную жену и единственного отпрыска.
Я перерос привычку верить во что попало, но слово «странный» стало моим личным талисманом. Странным был мой образ жизни. Странным было решение остаться в Таиланде, когда все контракты улетучились. Странными были длинные дни и ночи под кайфом на пляжах Чумпхона, Самуи и Пхукета; странными, как спиральная геометрия древних Ватов[1].
Быть может, Хитч прав. Возможно, какое-то таинственное чудо приземлилось в нашей провинции. Хотя более вероятно, что там произошел лесной пожар или разборка наркодилеров, однако поставщики говорили Хитчу, что это было «что-то из космоса», а кто я такой, чтобы спорить? Мне и так было не по себе, а тут еще перспектива провести впустую еще один день, отбиваясь от жалоб Дженис. А мне это не приносит удовольствия. Так что, вскочив в седло «Даймлера» и забив на последствия, мы рванули вдоль побережья в облаке сизых выхлопов. Я не задержался, чтобы сообщить Дженис, что уезжаю. Сомневался, что ее это интересует, и к тому же собирался вернуться вечером.
В те времена немало американцев пропадало в Чумпхоне и Сатуне – их похищали ради выкупа, убивали за пару монет в кармане, втягивали в героиновый трафик. Но я был так молод, что меня это не волновало.
