Одиночество. Оно, как и смерть, всегда рядом. Одиночество губит или дает новую жизнь. Наш мир состоит из одиноких людей, которые пытаются сблизиться, найти себе пару, не понимая, что одиночество – суть этого мира.
Воспоминания, словно страшные сны, сковывают сознание и безжалостно давят. Говорят, со временем плохое забывается, память прячет эти файлы в железные сейфы своей библиотеки. Со мной этого не произошло, стены библиотеки моей памяти исписаны одним словом – «Убийца».
Теплое кубинское солнце мягко ложится на первый чистый лист дневника. Страх не дает открыться памяти. Вспомнить подробности тех дней – значит опять стать счастливым и несчастным, совершить злодеяние и умереть. Но это единственный способ снова начать жить и увидеть мир в цвете. Я должен пером, как скальпелем, извлечь опухоль, сотканную из больного прошлого, которое разрушает мою душу и тело. Тетрадь в черном кожаном переплёте станет ямой, в которой я похороню то, что меня убивает – воспоминания.
Тысячи писателей мучились над сюжетами своих произведений. В моем случае нечего выдумывать: эту историю написала сама судьба. Когда я был слеп, она протянула свою сильную руку и повела по тяжелому, неосвещенному пути человеческой жизни.
– Пора ужинать, дорогой. Что тебе заказать?
Её ладонь легла мне на плечо, и я на минуту отвлекся от тетради.
– Думаю, хватит с меня бесконечных салатов и пресного мяса. Закажи тот огромный стейк, запах которого я слышу каждый раз, когда выхожу из гостиницы. И не нужно спускать его в ад, чтоб прожарить.
– Но…
– Прошу тебя, это моё желание. Чтобы оно не стало последним, исполни его. Поверь, так нужно.
Она расстроилась и вышла. Через час мы сидели в уютном ресторанчике, ожидая ужин. Я любовался старой кубинской женщиной, сладко дымящей табаком из большой индийской трубки, и упивающимися коричневым ромом туристами.
Дневной жар суетливой Гаваны уступил место теплому, ласковому воздуху. Огромный сочный стейк становился все меньше и меньше. Этот вкус! – его невозможно забыть. Легкая нотка наслаждения промелькнула в памяти, но сознание тут же стерло ее, прислав письмо в виде короткой мысли: улыбнешься – заплачешь, подумаешь о счастье – придет беда. Отрезая очередной кусок розового мяса, я неожиданно вернулся в недалекое прошлое.
…Дорогой московский ресторан, небрежно припаркованный автомобиль, костюм на заказ и вкуснейший стейк. Это была деловая встреча, в конце которой мы обменялись визитками, хотя предварительно созванивались по мобильнику, но так было заведено, вернее, модно. Оставшись наедине со своим тщеславием, я допивал кофе и любовался недавно напечатанными золотистыми карточками с надписью «Маковский Максим Андреевич, генеральный директор ООО «Вира».
«Тебе всего двадцать пять, Макс, а ты уже наверху, а сколько еще впереди. Вот он, мир безграничных возможностей, бери и делай, делай и получай. Твои однокурсники пыхтят прорабами, глотают пыль стройплощадок и морозят суставы, принимая кубы бетона, а ты сидишь в самом центре столицы, в ресторане, похожем на дворец Романовых, и ешь вкуснейшее мясо. И все сам – без мохнатых лап и блатных родственников. Как же прекрасна эта жизнь! Как же прекрасен я, раз смог ухватить судьбу за гриву!»
Тогда я и представить себе не мог, что судьба только нанизала наживку на стальной крепкий крюк, с которого не сорваться. Это хорошее и, в общем, безобидное воспоминание прошло легкой зыбью по глубокой и темной воде моего сознания, и, уже не сдерживая себя, не боясь, я достал второе.
…Плотно завешенные окна подмосковной дачи, привычный смрад редко проветриваемой гостиной и горы мусора на полу. Большой охотничий нож был крепко сжат в моей руке, капельки крови медленно покидали острое лезвие. На полу, прислонившись к стене и положив руку на живот, сидел мужчина. Он еще не осознал, что случилось, на его лице чередовались растерянность и страх. Я семь раз ударил его ножом, а он всего лишь хотел прикурить сигарету…
Снова шум ресторана. Старая кубинская женщина машет рукой проходящим мимо туристам, мне же кажется, что она зовет меня. Роняя на пол нож, я бегу в свой номер, беру дневник и судорожно начинаю писать.
Глава 1. Одиночество убивает
Жаркий майский день, на небе ни облака. Праздники прошли, поселок опустел, дачники вернулись в шумную Москву. Нерешительно открыв калитку, осторожно, словно загнанный зверь, я вышел на улицу. В двух метрах от забора возвышался огромный дуб. Испуганно осмотревшись по сторонам, я подошел к дереву и крепко обнял его.
– Спасибо тебе, дерево. Оберегай меня, защищай.
Зелень оживляла лес, а майское небо манило своей глубиной. Тишина и безмятежность немного притупили страх, и я позволил себе отойти от калитки на приличное расстояние, шагов в двадцать. Радуясь своей смелости и теплой весне, я не заметил, как прошел день. Он был прекрасен и тих, ночь же была длинна и ужасна.
Золотистые часы на стене показывали полпервого ночи. Я сидел на старенькой, сбитой ещё в советское время и много раз перекрашенной, скрипучей табуретке. Позади располагался небольшой велюровый диванчик, купленный во времена, когда люди могли подумать, что «Икеа» – это название далекого созвездия на небе. Приличных размеров холст был надежно закреплен на треноге. Ставший уже таким привычным скрип табуретки держал в напряжении и не давал окончательно уйти в транс. Казалось, все вещи парили по комнате, словно в невесомости, но это было не важно: с упорством маньяка я работал над картиной. Кисти нежно и грубо наносили податливое и тёплое масло на холст, я менял их, словно Казанова своих женщин. Руки мои двигались точь-в-точь как у дирижёра, слившегося с оркестром и уже не замечающего публики. Холст был подмостками, кисти – музыкантами, я бросал не мазки, а ноты. В голове играла неизвестная симфония из тысячи инструментов. Борясь с горячкой, смеясь и плача, я продолжал писать страшный шедевр.
Опершись спиной о стену и вытянув ноги, на полу сидел человек. Одна его рука свисала на пол, вторая лежала на животе, пальцы незаметно подёргивались, губы шевелились, голова была опущена в сторону правого плеча, глаза закрыты, на грязном лбу выступала испарина. Я переносил на холст каждый изгиб, каждую складку его грязной и поношенной одежды: старые рваные туфли, серые, выцветшие джинсы, потерявшую форму футболку.
За толстыми шторами, среди электрических ламп, пустых бутылок и мусора на протяжении ночи рождалась эта картина. Краски плясали свой зловещий карнавал, но выделялась одна, яркая, смеющаяся над всеми в необузданном танце страха и надежды. Красная. Кровь. Кровь на моих руках и на лице, на любимых голубых джинсах, на белой льняной рубашке. Она густо покрывала пол рядом с сидящим человеком. Свет ламп отражался на её поверхности, и в этом цвете было что-то вечное, судное.
